— Ну что, Верк, закапризничал без внимания твой красавчик, да?
— Ага… Закапризничал… — протыкая кухонное пространство впереди себя блестящими, расширенными зрачками, тихо-виновато проговорила Вероника. — А Игорь бы, знаешь, давно уже сюда примчался. И все бы на себя взял. Господи, что же я натворила такое, Катька?
— Поумнела, значит?
— Почему — поумнела? — так же тихо произнесла ей в ответ Вероника. — Не поумнела, а поняла, какая же я идиотка. Этот Стас, он… А Игорь меня любил. И в самом деле любил, по-настоящему. Тем самым промыслом… Высшим…
— Да уж… Любил, конечно… Еще как… — только и выдохнула горестно ей в ответ Катька. И больше ничего не сказала. И по одному этому ее горестному и объемному «еще как» Вероника вдруг сразу, до самого конца, осознала, что случилось в ее жизни и в самом деле что-то очень значительное. Не ожидаемо-придуманное — новое и хорошее, а настоящее, реальное, отвратительно-переломное, и что оно теперь в состоянии не только руководить всею ее жизнью, но и в состоянии разделить всю ее жизнь на прошедшую, то есть относительно благополучную и счастливую, и будущую, одинокую и безысходно-горестную, всю без остатка подчиненную этому самому реально-отвратительному…
Закрыв лицо руками, она наконец заплакала. Катька суетилась вокруг нее бестолково со своим чаем, потом достала из холодильника початую бутылку водки, решительно отвинтила крышку. Со стуком поставив перед Вероникой пустой стакан, наполнила его до половины, с силой вложила ей в руку:
— Давай пей! Ну? Иначе заболеешь. Так надо, Верка! Стресс, оно дело не шуточное. И не смотри на меня так испуганно! И хватит рыдать! Пей, ну?
— Ой, Кать, да что же это… Она и правда не встанет, да? А как же… Я же не умею ничего такого… Я даже не знаю, как… С какой стороны подойти…
— Господи, да кто ж знает-то, Верка? Не истери, ради бога! Оно всегда вот так и случается, как снег на голову! Ты все-таки постарайся водки-то отхлебнуть, а? Чтоб внутри немножко хоть отмякло. Ну, давай, миленькая, давай…
Давясь и обжигая с непривычки глотку, Вероника сделала несколько больших глотков из стакана и испуганно уставилась на Катьку, боясь вдохнуть в себя воздух. Водку она пить не умела совсем. Не научил никто. В винах хороших разбиралась — это да. Особенно предпочитала легкие и сухие, которые умеют вползать в голову дурманящим ароматом, делая глаза живее, румянец нежнее, да и саму жизнь чуть острее и пикантнее. А вот с водкой по этой части была у Вероники большая напряженка — не умела она пить водку. Откусив быстро от протянутой ей Катькой корочки черного хлеба, она принялась торопливо ее прожевывать, одновременно ощущая внутри себя странное теплое движение, будто кто-то заботливой рукой ослабил вдруг натянутую до предела пружину. Потом вздохнула снова глубоко, со всхлипом, и затихла, отдавшись вся этому внутреннему, разливающемуся по всему телу теплу.