Предыстория окончена. Поэт с женой сел на паром и прочитал удаляющейся родине прощальный сонет.
Вечерний Копенгаген встретил его горящей от горизонта вывеской «Туборг». Тренированный таджикской войной и российской бюрократией герой со странным ощущением понял, что из мира бардака попал в мир потребления.
Утром сойдя на берег после уже оплаченного завтрака, он высмотрел полицейского и на хорошем английском сообщил: «Прогнило что-то в Датском Королевстве? Вы не чувствуете? А Шекспира вы читали? Неважно, тогда подскажите, пожалуйста, как проехать в лагерь для перемещенных лиц».
Лагерь был в часе езды на электричке. Это такой садик в загородке, где за зеленью белеет гостиничка-общежитие. Из будки у ворот высунул пивной живот привратник.
– Прошу политического убежища! – заявил поэт.
– О'кей, – согласился привратник. – Из какой вы страны?
– Из Таджикистана. Сбежал от резни.
– Поздравляю, – сказал привратник. – А Таджикистан – это где?
– Рядом с Афганистаном. Средняя Азия. Граница бывшего СССР.
Привратник пошевелил животом и покивал:
– Проходите. В комнате номер два вам покажут, в какую комнату селиться, и выдадут талоны на питание.
В комнате номер два, однако, вместо поселения и пропитания им устроили допрос. Российские загранпаспорта, идите гуляйте и плывите вон!
Но петербургский поэт – не тот продукт, чтобы вечно плавать. Он вытащил паспорта с душанбинской пропиской, три справки об избиениях с печатью душанбинской поликлиники, пачку душанбинских газет со своими стихами и статьями, и папку газетных вырезок о зверствах войны и преследованиях русских.
– Мы выросли на Андерсене, Торвальдсене и Кьеркегоре, – сказала жена по-датски при помощи русско-датского разговорника и стала плакать.
И датчане вынуждены были признать, что у них стало двумя нахлебниками больше.
В лагере супруги безбедно прожили год: приоделись в почти модные тряпки из благотворительных пожертвований, трижды в день спускались в столовую, привередливо ковыряя вполне качественную кормежку, курили баснословно дорогие в Дании сигареты (пять долларов пачка), покупаемые на отдельное табачное пособие, и ждали от департамента иммиграции постоянного вида на жительство.
Первые два месяца шло в кайф, а потом стало скучно. Рядом жили курды, югославы, эфиопы и албанцы. Они галдели, курили план, жрали как землеройные машины и были совершенно чужды поэзии.
Копенгаген оказался небольшим, а цены – бешеными.
В поисках слушателей для своих стихов поэт познакомился с русской общиной. Полсотни человек были расколоты на несколько группировок. При церкви была библиотека, по воскресеньям после службы там пили чай: одна партия с батюшкой в одной комнате, другая со старостой в другой комнате, а третья с председателем общины пила пиво через дорогу. Что они пытались делить, человеку новому уразуметь невозможно.