— А что, мальчику нравится скрипка? — спросил дол–говязый скрипач, выковыривая тряпицу с канифолью из кармашка засаленной жилетки. Он наклонился ко мне — точно палка переломилась на три части.
Я, разумеется, не преминул кивнуть, что «мальчику нравится скрипка», и он незамедлительно принялся объяснять мне, как устроена «царица музыки» и как на этой «царице» играют.
Марчук, видно тоже проникшись сочувствуем к неоцененному сельчанами городскому музыканту, поднес ему свою глиняную кружку с самогоном и большой гороховый кныш, напомнивший мне челнок от ткацкого станка Олэны.
— Не, не! — загородился руками городской скрипач. — Я уже… Я пришел играть и я должен играть! Вот когда все натопаются и нагецаются вдоволь, я сыграю такую штучку, такой цимес! — сверкая глазами и тряся бородкой, говорил маэстро. — Это будет — кон–фэт‑ка!
Тут громко чмокнул маэстро свои сложенные горсточкой сухие пальцы, — я и так уже нарушил обычай: музыкант, уважающий себя музыкант, ни капельки не должен пить на свадьбе! Не! Не должен!..
И действительно, скоро все «натопались» и «нагецались», а главное, захмелевший от подношения Грицько стал безбожно путать лады, затем руки и вовсе перестали слушаться его.
— Теперь рвани ты! Напили‑ка нам дрова на зиму! — крикнул в сторону городского музыканта восседавший на табурете Грицько. Расхохотавшись, он уронил чубатую голову на растянутую гармонь и забылся. Кто‑то поднял с земли фуражку Грицька с блестящим козырьком и помятой гвоздичкой в околыше и ткнул ее на затылок гармониста.
И вдруг в тишине взвился голос скрипки. Взволнованный, зазывный и грустный. Это был вальс, танец юности, мечты и любви. Хмелем распаленные лица мужиков обернулись на голос скрипки. Виновато–удивленные, наивнорастроганные, огрубевшие и по–детски непосредственные лица моих земляков. Чья‑то темная рука уже поспешно шарила по вороту рубахи, ища упрямо неподатливый гудзик–пуговку; чей‑то рукав тщательно вытирал со лба не то пот, не то хмельную тяжесть. Красиво откидывая голову, распрямляли молодицы винтом скрученный цветной водопад лент. На всех лицах застыло выражение торжественного ожидания.
Марчук, подойдя к матери, поклонился ей, словно городской барышне, мать подала ему руку и вышла на круг. Затем вышли Симон с Олэной. Наконец, как никогда красивая, Мария повела смущенного почтаря Григория.
«Вальс! Это — вальс!» — вполголоса, для непосвященных, поплыло над кругом поверх голов танцующих. «А то! Оце вальц!» — кивали головой и дед Юхим, и несколько вылезших из хат ветхих старушек, и возглавленная Анюткой стайка девчонок с бодливо торчащими жесткими косичками.