— Совсем старичок, разваливаешься! — дразнила меня она. — Ты же растущий организм. А это кресло для взрослого.
В летний день приятно было поваляться в саду. Над головой в эвкалиптах и кипарисах шипел ветер. Сверху совсем близко очень быстро проносились клубки тумана, порой задевая верхушки деревьев и пикируя вниз сквозь ветки. Однажды целое лето, вернувшись из школы в Англии, я занимался там прямо на земле, за кустами или живой изгородью, в любом укромном уголке, подальше от дома.
Я ложился на живот в жарком саду и разглядывал под срезанными копьями травинок миниатюрный лес, где жили муравьи. Почти все они были крошечные и не беспокоились из-за коврика, который я расстелил на их владениях. Если же его замечали большие красные муравьи, они тотчас нападали, и оставалось только перенести коврик куда-нибудь еще.
И так было ясно, что медина — запретная территория. Мама очень рассердилась бы, узнай она, что я бываю там один. Но время от времени я ходил по какому-нибудь делу, и мне выпадал случай проскользнуть в старый город и побродить по узким переулкам. Мне очень нравилось, как резко они меняли направление и зарывались под дома. В самом деле, нужно было пройти под домом, чтобы попасть в тот переулок, где стоял бордель Мамаши Тьемпонады. Он был не единственный, зато самый большой. Все дома в этом переулке были борделями. Женщины стояли в дверях и заговаривали с прохожими. Мне это место казалось загадочным и зловещим. Казалось вполне естественным, что мама не пускает меня в Медину.
Однажды вечером я стоял в переулке у борделя Мамаши и смотрел на дверь, она открылась, и вышел парень-марокканец. Он на секунду замер и, глядя на полную луну прямо над головой, свистнул ей и ушел. Очень странно, подумал я и запомнил это. Свист прозвучал так обыденно и задушевно, словно они с луной были закадычными друзьями. Спустя пару лет, когда Бузельхам пришел к нам работать, мне показалось, что он и есть тот самый парень.
Возможно, мне было бы лучше, если бы я общался с отцом, но этого не случилось. Мне никогда не приходило в голову задуматься, что он за человек. Ему было за пятьдесят, когда я родился, и к тому времени, кроме гольфа, его почти ничего не интересовало. Он не обращал внимания на меня и очень мало — на мать. Просыпался на заре, плотно завтракал и отправлялся на своей любимой лошади в загородный клуб в Бубане. До вечера мы его не видели. Женщины говорили матери:
— Полковник Дрисколл — такой импозантный на своем коне!
Их мужья приезжали в загородный клуб на машинах. Я был уверен, что они смеются у нас за спиной, потому что отец вел себя так странно.