Никита перебирает струны. Перед сценой и на трибунах зажигают свечи и зажигалки. Свет меркнет. Первую минуту мне даже не играть, стоять просто. Из мониторов поет чуть искаженный Никита:
Мои мечты что пыль с дороги.
Кто хочет топчет мои трево-о-ги.
Кто хочет топчет мои трево-о-ги.
Мои мечты в друзьях немно-о-гих.
Со второго куплета беру по аккордам первые четверти. Проще пареного банана. Доценко долбит бочкой. Мурзик мурзычет на «Ямахе». Я отбрасываю медиатор. Мягкий, черт. А пальцы твердые пока. Три минуты выдержат. Огоньков перед сценой все больше. Жлобы, кажется, не орут глупости. В припеве всей кодлой, словно гвозди заколачиваем, и девчонки в хоре:
Знаю — лучшие годы еще впереди-и-и!
Знаю — лучшие годы еще впереди-и-и!
Опять ре, ля, ми минор, соль, ля, потише все, тише, хор отлетает.
Никитин любимый хрип:
Слова давно спеты — остались эмоции.
Холодное лето лицо свое мо-орщит.
И падают ливни на пыль у дороги,
Смывая следы от друзей тех немно-о-огих…
Снова гвозди заколачиваем. Передо мной оператор вальсирует с камерой, как с фаустпатроном.
Редкая птица я теперь — ми минор, си минор, ре, ля. Редкая птица долетит до середины Днепра — ми минор, си минор, ре, ля…
Дорог паутина плетется в столи-и-ицах!
Мы видим их спины, а где же их ли-и-ица!
Да Бог с их обличьем и жаждою зла-а-а.
Мы пыль у дороги — все этим сказа-а-ал…
Говори, говори, пой, дальше заговаривай.
Знаю — лучшие годы еще впереди-и-и!
Знаю — лучшие годы еще впереди-и-и!
Пыль у дороги в предгорьях, где не падали ливни, кроме кровищи, — знаю, лучшие годы еще впереди…
Оператор наступает на ногу, и в кодансе я вместо ре беру до. Ничего, на третьей четверти разрешаюсь наконец-то.
Снимаю басевич и отдаю Пете: ему еще бацать и бацать. Кланяюсь. Потому что хочу кланяться. Потому что Джордж тащит к микрофону. Мы обнимаемся с Никитой. Опять он конфетку стырил.
— Терпи, Саша. — Я почти не слышу. — Брежнев и Хоннекер. Для кино.
Три минуты провалились в прошлое время. Черный, замотанный в красный шарф, с гримасой монстра проскакал поперек сцены верхом на микрофонной стойке Костя Кинчев. Публика издала вопль и родила двойню. Я постоял немного за двухэтажными колонками возле омоновца и спустился со сцены. Переодевшись снова в гримерке номер пять и обрадованный тем, что сумку с одеждой не слямзили, возвращаюсь в буфет, где народу и дыма поменьше. Навстречу бросается Володя Киров. После вчерашнего лицо его окончательно заплыло, а после сегодняшнего — несколько расправилось. Он тащит меня на круглый диванчик за круглый же столик, над которым висит круглая лампа, и произносит деловито: