— Вы из Самурского укрепления?.. Вы были там всё время осады?
Амед растерялся и в первую минуту даже не понял, о чём его расспрашивают.
— Вы говорите по-русски, прапорщик?
— Точно так-с.
— Вы из мирных?
— Наш род никогда не воевал с Россией… Мы всегда стояли за русских.
Генерал презрительно улыбнулся и посмотрел прямо в глаза молодому офицеру — «Очень-де одолжили Россию!» Амед почувствовал себя оскорблённым, выдержал пренебрежительный взгляд и так сверкнул глазами в ответ, что генерал отошёл прочь, кинув флигель-адъютанту:
— И что за охота Михаилу Степановичу выдвигать этих дикарей! Неужели он не мог прислать кого-нибудь из наших? Ведь, при нём немало молодёжи из лучших фамилий…
Амед вспыхнул. Он едва сдержался, хотя сам не понимал, что может сказать жёлчному генералу.
Флигель-адъютант что-то принялся шёпотом объяснять, и опять ответ генерала долетел до Амеда.
— Ну, положим, герой. Я ничего не имею против. Навесил на него крест, произвёл его, оказал ему справедливость… И оставь… И без этого у нас уж очень мирволят всяким варварам.
И он с тою же скучною миной загляделся в окно.
Отходя назад, флигель-адъютант насмешливо улыбнулся и ободряюще взглянул на Амеда: «Ты-де не очень волнуйся этим, здесь на всякое чиханье не наздравствуешься!» Амед это так и понял и благодарно посмотрел на него.
Опять тишина. Ещё неподвижнее часовые… Сколько времени прошло? Может быть, целые годы, а может быть — минуты. Ожидание убивало последние искры сознательного отношения к действительности. Амед стал вспоминать всё, что ему о Государе говорил Воронцов, как вдруг в той комнате, у дверей которой замерли кавалергарды, послышался какой-то сухой звук, точно кто-то ударил в ладоши. Флигель-адъютант быстро прошёл туда и, выйдя, тотчас и уже сухо официально кинул Амеду:
— Пожалуйте!
Амед остановился в дверях… Ему вдруг показалось невозможным переступить через порог… Дверь эта перед ним вдруг отворилась.
— Что же вы?..
Кто-то, должно быть, тот же флигель-адъютант, слегка, чуть слышно, толкнул его. Он невольно шагнул и услышал, как дверь за ним затворилась…
Три громадных окна… Большой стол… И стол этот точно дрожит… И окна ходуном ходят… Горец ничего не видит. Решительно ничего… Будто Амед попал в густой туман, в котором ни зги не различишь. Только чьи-то глаза в этом тумане смотрят на него. И не на него только, но и в его душу, и ему чудится, что эти глаза видят в ней всё-всё, что ему не о чем говорить, — что тот уж всё знает без расспроса… Прошло несколько секунд. Амед уже хорошо рассмотрел теперь сидящего к нему лицом за этим большим столом Государя… И всякий раз, когда он, просматривая бумаги, подымал глаза на горца, этому казалось, что он — елисуйский ага — делался всё ничтожнее, меньше, точно к земле никнул… Теперь у него уж ни одной мысли в голове. Он отвёл было взгляд от Государя, но ничего не различил в этой большой и холодной комнате… Казалось, всю её наполнял собою царь, — всё выраставший и выраставший перед ним…