Немного погодя, осторожно, чтобы не обидеть мать, я отпросился у нее:
— Ма, схожу к крестному на минутку, проведаю.
— До Карпова? — уточнила она, и я увидел в ее глазах массу противоречивых и сложных чувств: удивление, обиду, грусть, надежду, радость и, наконец, одобрение, — все это промелькнуло в ее глазах в какую-то долю секунды. Я догадался: наверное, как-нибудь ненароком обидел ее Карпов. Но расспрашивать, в чем дело, не стал, верно, какая-то безделица: старики, они ведь обидчивы.
— Сходи, как же, — проговорила она. — А то скажуть — приехал и не идет. Обида будет. Только Карпова, кажись, дома нема, слыхала — потарахтел куда-то на своем мотоцикле. Наверно, в школу за водой поехал. А можа, то уже обратно приехал. Уже на всех улицах колонки стоят, вода с водокачки — хорошая! А тут приходится до сих пор на коромысле аж из школы носить. Ближний свет! Пока донесешь — плечи горять. А с колодезя — ну никуда не годится вода — ни постирать, ни голову помыть. А борщ — так тем более не сваришь — есть не будешь. Ульяне хорошо: Карпов две канистры привезет — и полоскайся, делай, что хочешь.
Когда я уже был на крыльце, выглянула в дверь, предупредила:
— Улицей иди, а то через огород не пройдешь: тут Карпов все позагородил. Проволокой, хмызом — до самого сада. Отгородился.
Ну, вот она и нашлась — причина обиды! Эх, мама, мама... Полвека живешь по соседству с Карповым, а все не привыкнешь к нему. Да ведь уверен, — городил он этот забор просто потому, что ему зачем-то это понадобилось, а вовсе не для того, чтобы причинить тебе обиду... Хмыз, наверное, некуда было девать.
Боясь нарваться на собаку, я постучал в калитку, по в ответ никто не отозвался. Тогда я открыл калитку, вошел во двор и постучал в дверь на веранду — никакого ответа. Так я по очереди стучал во все двери и потом открывал их: в сени, на кухню... Прошел через переднюю, заглянул в горницу и только там увидел крестную. Ульяна перебирала какие-то шмотки — то ли гладить собиралась, то ли просто ревизовала свое добро, и так увлеклась этим занятием, что ничего не слышала.
— Здравствуйте, крестная!
Встрепенулась, заулыбалась, расставила руки для объятия, вытерла фартуком рот, встала на цыпочки, поцеловала. Задирает голову, рассматривает. Наверное, и глаза и уши слабеть стали.
Маленькая, седая старушонка, Ульяна по-прежнему бодра и жизнерадостна. Голос только немного сел — хрипит, как после праздника, где она обычно надрывала его в общем хоре застольных песенников. Но теперь охрип он не от песен, видать, это было уже старческое.