— Седеф, — ответила я.
— Она говорит на нашем языке! — госпожа была несколько удивлена.
— Она очень умна! — моя негритянка уже поднялась и стояла, согнувшись в раболепном поклоне.
— Скажи ей, кто я!
— Это госпожа Мюннере! — негритянка обернулась ко мне, не меняя позы, и было смешно глядеть на нее. — Госпожа Мюннере — мать господина Омара! Ее следует почитать!
Я снова чуть наклонила голову, в глаза мне бросились длинные пальцы госпожи Мюннере, унизанные золотыми кольцами, в кольцах сверкали драгоценные камни — алые, лиловые, желтые. Я следила, как солнечные лучи отражаются в них. Окна в этой комнате были тоже продолговатые, но это были настоящие окна и выходили они в сад.
Старуха заметила, что я спокойно разглядываю ее украшения. Ей понравились мои смелость и спокойствие, и, должно быть, поэтому она вдруг улыбнулась мне заговорщически.
С тех пор я жила в покоях госпожи Мюннере. Меня поселили в отдельной комнате, у порога этой комнаты спала моя Айша. Покои матери господина Омара были совершенно отделены от остального дома. Похоже, она не желала видеть никого из своих невесток и внуков. Даже ее сад был огорожен белыми стенами. Несколько раз она при мне принимала господина Омара. Капитан шутил со мной, спрашивал, хорошо ли мне. Я смущалась и отвечала утвердительно. Впрочем, старуха быстро высылала меня из комнаты, она хотела беседовать с сыном наедине. Возможно, приходили к ней и другие домочадцы, но я не видела.
Госпожа Мюннере расспросила меня о моей прежней жизни.
Она с интересом слушала мои рассказы и хвалила мой ум. Я заметила, что мое благородное происхождение не произвело да нее впечатления. Кажется, в том мире, куда я попала, это для женщин не имело значения, здесь в женщинах ценили не голубую кровь и не богатое приданое, но красоту и ум.
Любимым занятием моей хозяйки было чтение стихов и трактатов о математике и медицине. У нее была обширная библиотека. Она принялась учить и меня. Особенно по душе мне пришлись стихи. Я и сегодня могу продекламировать немало персидских и арабских поэм о страстной любви. В этих певучих строках любовь представала настолько прекрасным и возвышенным чувством, что трудно было даже вообразить, будто подобное чувство может существовать в обычной жизни. И я постепенно стала относиться к обыденной действительности весьма и весьма неприязненно. Госпожа Мюннере поощряла меня в этом. Она тоже, казалось, не столько жила, сколько пряталась от жизни. Кроме чтения, госпожа Мюннере была пристрастна к нарядам. Несколько раз в день она переодевалась, меняла драгоценности. Она научила меня украшать лицо и холить тело. При этом она часто говорила: