Аристократия в Европе, 1815–1914 (Ливен) - страница 24

.

Но и среди аристократии существовало резкое различие, как между разными национальными элитами, так и внутри них. Крупные аристократы-землевладельцы — скажем, английские, — чье господство в родных местах являлось основой их власти в столице и парламенте, мыслили, вероятно, иначе, чем аристократы, пусть очень богатые, состоявшие при дворе абсолютного монарха[28]. Придворный в известной степени всегда произведение капризов и благорасположения своего господина. Можно ли сыскать человека более независимого в восемнадцатом веке, чем герцог Рассел, член партии вигов? Можно ли назвать фигуру более зависимую, чем русский аристократ при дворе своенравного деспота Павла I (1796–1801)? Правда, к чести русской аристократии следует сказать, что она ответила на деспотизм, задушив самовластного монарха[29]. Индивидуальная история дворянской семьи всегда определяла многие из исповедуемых ею ценностей. Для члена родовитого рода Расселов конституционные ограничения королевской власти числились среди личных достижений семьи. Для представителя Standesherren насильственное разрушение векового законного уклада, гарантировавшего его семье политическую самостоятельность и положение в обществе, означало унижение — обиду, которую он носил в себе весь девятнадцатый век. Аристократу с семейной историей Расселов было легче играть конструктивную роль в Европе времен королевы Виктории, чем его немецкому собрату, все еще тосковавшему по утраченному статусу своей семьи при старом рейхе.

Прусские юнкеры были провинциальным поместным дворянством par excellence. Исповедуемые ими принципы определялись провинциальной узостью взглядов, лютеранством и милитаризацией юнкерства, приобретенной им на военной службе в Прусском государстве восемнадцатого века. В девятнадцатом веке эти ценности не только не пошатнулись, а скорее укрепились. Независимый, фрондерский дух юнкера подпитывался мыслью, что его семья жила на прусской земле еще до Гогенцоллернов и что сам он в своем крошечном поместье — вполне король. Его верность короне усиливало сознание, что его предки проливали кровь вместе с Фридрихом II в героические дни Семилетней войны, когда Пруссия одна стояла против трех великих держав континентальной Европы. Тот факт, что союз Гогенцоллернов с юнкерами увенчался успехом, возвысив незначительное Прусское королевство до мировой державы, придавал законную силу милитаризму, авторитарности и аристократизму — принципам, на которых зиждился этот союз.

И для русской аристократии память о военных подвигах предков значила очень много. Мемуары переполнены упоминаниями об участии дедов и прадедов в жестоких битвах, начиная от Куликовской в 1380 году, когда Московия нанесла поражение татарам. Сознание того, что офицер-аристократ, служа царю, превратил Россию в могущественную силу, с которой вынуждена считаться Европа, было главным источником чувства собственного достоинства, никогда не покидавшего аристократию. У русских было меньше фрондерского духа и значительно меньше провинциального верноподданичества, чем у пруссаков. Многие владетельные аристократы вели свой род от царствовавших домов, которые были древнее дома Романовых. Но этот факт мало что значил, так как будучи придворными, они жили лишь в лучах благоволения своего господина. Тем не менее, восемнадцатый век завещал русской аристократии идти путем просвещения и европеизации. Образованность, хорошие манеры и знание иностранных языков стали критерием статуса в дворянском обществе, куда не был закрыт доступ из низов, где титулы мало что значили, а деньги легко давались, но и легко тратились при дворе. Находясь на периферии Европы, образованные русские с головой ушли в национальные культуры европейских стран. Разрываясь между русскими традициями и европейскими культурами, русская элита чувствовала себя менее комфортабельно, чем английская или немецкая, зато проявляла себя более творчески.