Я лежу тихо-тихо, боясь пошевелиться, и жду. Но звуки долго еще не смолкают и свет не гаснет. Вот уже веки становятся тяжелыми, и перед глазами начинают кружиться разноцветные огни. Я тихонько щиплю себя под одеялом.
Наконец все смолкает. Я не двигаюсь еще немного для верности. Потом поднимаюсь, бесшумно спрыгиваю с постели и крадусь в коридор. Босыми пятками по полу — холодно. В комнате на ковре лунные квадраты от окна, страшная лохматая тень от елки до потолка. За окном тихо падает снег, укрывает легким покрывалом огромный город с высокими каменными зданиями, широкими улицами, полоской скованной льдом реки, мерцающими где-то вдалеке, на другом берегу, рубиново-красными звездами Кремля. Под елкой что-то мерцает и серебрится в темноте.
Я тихонько сажусь на корточки и протягиваю руки. Елочные иглы покалывают пальцы. Я достаю какой-то тяжелый прямоугольный предмет, обернутый серебряной бумагой. Осторожно отгибаю фольгу и вижу шкатулку, поблескивающую гладким лаковым боком в свете луны. Откидываю крышку и…
Кажется, я не вскрикнула? Нет, не вскрикнула, все тихо.
В шкатулке лежат серьги — тяжелые, серебряные, старинные, украшенные темными, почти черными гранатами. А рядом — такое же кольцо. Я, не веря своим глазам, прикасаюсь к украшениям кончиками пальцев. Это же… Это мамины, я видела их на ней несколько раз. И мама говорила, что они достались ей от бабушки и что когда-нибудь, когда я вырасту, она подарит их мне. Так, значит… Значит, я уже выросла?
Я осторожно беру серьги и подношу к ушам. Они тяжело покачиваются у меня в пальцах. На цыпочках подхожу к зеркалу. В комнате темно, и я почти ничего не могу рассмотреть. Вижу лишь, как блестят в темноте мои глаза, и точно так же блестят рядом с ними темные камни.
И какой-то странный восторг кружит мне голову, сбивает дыхание, холодит виски. Я вдруг осознаю, что совсем скоро стану красивой и меня будут любить. Непременно будут, я знаю это. И я прижимаю серьги к вискам и кружусь по ковру, кружусь босиком, все быстрее и быстрее.
Гостиная в квартире генерала Полетаева была залита ярким светом. Сияли, переливаясь разными цветами, все хрусталики на укрепленной под лепным потолком многоярусной люстре. Огни сверкали и на пышной, увитой золотой канителью елке. Протянувшиеся по стенам бумажные новогодние гирлянды и курчавые ленты серпантина шелестели и колыхались, когда мимо проносились в хороводе нарядные дети.
Молодая жена заслуженного сталинского «сокола» Елена сидела за пианино и с профессиональным упорством учительницы музыки, почти не глядя на клавиши, без устали тарабанила заводные детские песенки. Тонкие белые быстрые пальцы Елены с коротко остриженными ногтями отбивали бешеную чечетку, глаза же, черные и блестящие, устремлены были в центр комнаты, туда, где кружилась в веселом хороводе ее единственная обожаемая дочь Светланка. Нарядное платье девочки, розовое, с воланами на юбке, сбилось на сторону, щеки дочери раскраснелись, а волосы выбились из туго заплетенных косичек, к вискам и шее прилипли влажные пряди. Она была весела, она была довольна, а значит, и Елена весела и довольна тоже.