Светлана лежала навзничь, боясь шевельнуться, поднять голову, чтобы неосторожным движением не разрушить снизошедший на мир покой. Черт возьми, прожить тысячу жизней, множество раз умирать и рождаться заново, менять имена и места жительства только для того, чтобы убедиться в финале, что нигде не будет так спокойно и легко, как под рукой того, первого, навсегда вошедшего в твою жизнь мужчины.
В темноте она едва различала его рядом с собой. Чуть белело рядом плечо, на смятой подушке покоилась откинутая голова, заглянувший в иллюминатор месяц высветил тонкий аристократический профиль, скользнул по высокой скуле, тронул губы.
«Как я любила когда-то этот надменный горделивый вид на людях, непоколебимую уверенность, что лучше него только боги, и эту пронизывающую беззащитность, видимую только мне. Как хотелось дотронуться до его лица, как хотелось слышать его запах, говорить с ним, смотреть на него снизу вверх, ни в коем случае не снисходительно, и принимать за истину в высшей инстанции все, что он мне скажет. Как хотелось мне смотреть в его глаза и быть не певицей, не артисткой, не главной надеждой Большого, а обыкновенной любящей женщиной, женой, матерью его детей».
Евгений, едва различимый в темноте, шевельнулся, щелкнул выключателем. В изголовье кровати зажглось хрустальное бра. Стефания прикрыла глаза рукой от яркого света, посмотрела на него сквозь пальцы. Все такой же тонкий и гибкий, сидит, подобравшись, обхватив длинными руками собственное колено, уткнувшись в него острым подбородком, — лесной фавн на отдыхе. Только волосы наполовину седые. Взгляд ее, опустившись ниже, словно споткнулся о темный шрам на левой стороне грудной клетки.
И все ее существо наполнилось вдруг тупой, выматывающей, разрывающей нутро болью. Светлана потянулась к нему, ткнулась лбом в грудь и прошептала почти беззвучно:
— Прости…
— За что? — он сжал руками ее покорную покаянную голову.
— Понимаешь, — заговорила она быстро, не поднимая глаз, — моя беда в том, что я всегда необыкновенно много лгала. С самого детства. И в конце концов разучилась отличать правду от вымысла. И если вдруг так случалось, что мое вранье принимали за чистую монету, я, словно в отместку, принималась выламываться еще изощреннее. Меня называли зазнавшейся выскочкой, хладнокровной интриганкой, избалованной звездулькой — без чувств, без привязанностей, а я соглашалась и изо всех сил старалась оправдать свою репутацию. И в конце концов мне поверили уже все, даже самые близкие, даже ты. Я запуталась, чудовищно запуталась тогда.