В рассказе «Граммофон веков» изобретатель Кукс годами работает над созданием аппарата, могущего воспроизводить многообразие звуков прошлых времён. Дело происходит в век полней победы социализма на земле. Это ассоциируется у Зозули с царством солнечного света, свободы и внутренней гармонии.
И вдруг граммофон Кукса изрыгает стоны убиваемых, крики о помощи, проклятья, вопли насилуемых и добиваемых. Всё это голоса проклятого прошлого, восстановленные искусством изобретателя. Но такое напоминание о мраке и несчастьях былых времён звучит кощунственно-ненужным в обновленном мире труда и радости. И сам изобретатель топчет свою машину, говоря; «Пусть сгинет старое! Не надо… не надо…»
Ненависть к старому миру владеет писателем с такой силой, что он не видит в прошлом ничего, кроме страданий и ужасов. Позже он поймёт, что новый мир в своих созидательных трудах воспользуется лучшим из того, что осталось ему в наследство от прошлого, но сейчас он одержим страстным пафосом отрицания и разрушения…
В своих социально-философских рассказах Зозуля намеренно отходит от бытового изображения действительности, прибегает к преувеличениям, игре несообразностями, но вместе с тем не перестаёт быть реалистом. И хотя действие многих его рассказов развертывается в фантастической обстановке, поступки персонажей, весь образ их мышления, их чувства и поведение вполне правдоподобны. Больше того — фантастическое обрамление рассказа лишь помогает полнее выявить идею писателя.
У Зозули был свой почерк и свой круг тем, он черпал материалы из самой жизни и умело комбинировал, сочетал, казалось бы, самые несочетаемые явления и образы.
Последний период жизни, около двух десятилетий, писатель провёл в Москве. Его давнишняя любовь к журналистике развернулась здесь с новой силой. Надо было видеть, с каким воодушевлением Ефим Зозуля искал материал для широко известных в стране журналов «Огонёк» и «Прожектор», как собирал вокруг них одаренную молодежь, как терпеливо вёл он кружок молодых литераторов, среди которых были и Маргарита Алагер, и Ярослав Смеляков, и Сергей Михалков, и многие другие, прочно вошедшие в советскую литературу.
Как сейчас, вижу Зозулю в небольшом редакционном кабинете «Огонька» на Страстном бульваре. Жаркий летний день, окно раскрыто настежь, но этому несколько грузному человеку душно. Он повесил пиджак на спинку кресла и наклонился над столом, где навалены рукописи, груды фотографий, корректуры книжек библиотеки «Огонька», иностранные журналы в пестрых обложках. Зозуля «священнодействует»: орудует ножницами, размахивает кисточкой с клеем, решительно отрезает край снимка, не влезающий в рамки страницы. На срезанной полоске некое подобие икры: скопление множества голов, уменьшенных фотографом до величины булавочных головок. Протягивает срезанную полоску секретарше, говорит почти серьезно: