Потом я любил его — нежно и бережно, целуя каждый дюйм смуглого поджарого тела еще долго после того, как он кончил, желая только, чтобы этот час перед отбоем никогда не заканчивался. Но Симус вновь стряхнул меня с себя и приказал привести себя в порядок и почистить покрывало.
Так оно и продолжалось несколько недель кряду — иногда каждый день, иногда через два, три — в такие дни я не находил себе места и боялся выдать себя словом или взглядом.
А потом мне захотелось определенности в том, что я про себя уже самонадеянно называл наши отношения. Нет, мне не нужны были ежедневные признания в любви — мне хватило бы и одного раза, если бы Симус согласился на откровенный разговор.
И тут всё кончилось.
Мы слишком мало знали друг друга — и, наверное, уже не узнаем. При первой же попытке заговорить на щекотливую тему он назвал меня по имени — прозвучавшему из его уст более холодно и официально, чем моя фамилия, произносимая Снейпом.
Финниган грубо отделался от меня и неделю удерживал в состоянии мучительного воздержания — и троекратно усилившегося желания. Я похудел, на щеках выступил болезненный румянец, Рон начал интересоваться моим самочувствием, а Гермиона предлагать варианты лечения от депрессии. Наверное, тогда у нее и зародились первые подозрения о моей ориентации. Все-таки у нашей подруги всегда было замечательно и с логикой, и с интуицией. В итоге когда Симус произнес — прямо перед Зельеварением — мне на ухо ключевую фразу, меня пробило дрожью. Я не помню, как досидел до конца урока — Снейп влепил мне за что-то неуд, но это не имело значения по сравнению с пережитым ожиданием.
И мы снова делали это — занимались любовью, как про себя привык называть я, или взаимной мастурбацией, как равнодушно бросал Симус.
Но надолго моей выдержки не хватило — я снова спросил несколько дней спустя, что он думает по поводу нашей весьма необычной дружбы. И снова остался один.
И снова.
Пока не понял, что добьюсь скорее окончательного разрыва, чем ласкового слова.
Хотя в те нечастые минуты, что мы бываем вместе теперь, руки Симуса остаются всё такими же чуткими, он отстраняется все дальше — или, может быть, я вижу это все отчетливее? Я ему не нужен.
Боже, как я его хочу.
Все раздеваются, перебрасываясь шутками и вспоминая прошедший день. Я наблюдаю за ними из-под полуприкрытых ресниц, притворяясь задремавшим.
Симус входит в спальню последним и даже не смотрит в мою сторону. Он выглядит довольным — таким довольным, что только не мурлычет. К моему горлу против желания подступает горечь. Почему, ну почему он вынуждает меня чувствовать себя таким несчастным — и таким грязным, словно то, что мы делаем, унизительно или стыдно? Как он может быть таким счастливым? Почему его самого не задевает неясность наших отношений?