Стоял конец ноября; реку сковала корка льда, и в долине выпало снегу чуть ли не по колено. Днём снег обычно немного подтаивал, а потом ночью подмерзал, образуя твёрдый наст – бывало выйдёшь за стойбище с его утоптанным снегом, как поднимется такой скрип и хруст, словно это несется стадо бизонов, да ещё чего доброго в кровь изрежешь ноги. Но сюда на зимовье индейцы все прибывали и прибывали; и не только отряды воинов, но и целые кочевья: женщины, дети, табуны лошадей да своры собак. Стоило им расположиться, как я обычно давай высматривать – вдруг среди них есть кто из бледнолицых. При этом столько неприятных столкновений имел я с молодыми задиристыми воинами, что пришлось мне раскрасить себя точно так же как когда-то в битве при Соломон-Форк. А чтобы спрятать свою рыжую шевелюру, у шамана за пару замшевых накидок Солнечного Света я выменял один из этих его наголовников – бизонью голову с рогами. Только раскрасил себя я не цветной краской, а наоборот – совершенно чёрной, из сажи и сала. Тем паче, что моя одежда европейского покроя всё равно изодралась, и носил я теперь ноговицы да синее одеяло. Тем не менее все знали, что я белый, но кажется, начали ко мне относиться лучше за то, что я превратился в индейца настолько, насколько это вообще возможно.
Так вот, сэр, в тот день про который я веду рассказ, пожаловала ещё одна кочевая община и стала устанавливать свои типи, где-то в миле ниже нас по течению, там где Уошито изгибается подковой, и где глубоко уже у самого берега – футов восемь. Те, что знал про это место, как правило, новоприбывших о нем предупреждали, а то вдруг взбредёт кому в голову тут окунуться, ведь все Шайены привыкли обмываться в холодной воде поутру. И, ей-Богу, кто-то из них уже и правда купался, сигая в студеную воду прямо с обрыва. И пока женщины ставили типи, они в этот собачий лютый холод плавали в ледяном крошеве. Вот в этот-то момент и оказался я неподалёку. Гляжу – а на середине реки – Младший Медведь! Плавал он презабавно: на каждом втором взмахе рук голова его обычно поднималась из воды до края носа – а глаза при этом оставались закрытыми, потому как сверху, понятно, вода стекала, а так как ртом он дышал, то казалось, что это всплывает утопленник с речного дна.
А пока я наблюдал за ним, слышу как кто-то окликает меня самого сзади: голос при этом слишком нежный для мужчины-воина или взрослой женщины – скорее он принадлежал девушке. Оглядываюсь – ба! – да это же Лошадка! Одет он был в женское платье из белой антилопьей замши, с длиннющей бахромой – дюймов на восемь, краше которого мне видать ещё не приходилось. На груди оно было расшито стеклярусом каких хочешь оттенков, и даже в эту холодную зимнюю пору бусинки на солнце сказочно искрились и переливались всеми цветами радуги, ну, просто северное сияние над Большим Каньоном. Вдобавок на себя Лошадка нацепил с полдюжины браслетов, с шеи у него свисала нитка бус, да такая длинная, что и споткнуться об неё не мудрено, а мочки ушей, словно тающая конфетка-тянучка, непомерно удлинялись под тяжестью вдетых в них огромных медных дисков.