— Разве он не знал, что вы в одной камере сидите? — пожал плечами Стахур.
— Позже мне Иван растолковал: мы должны были сидеть в разных камерах, но надзиратель спьяна втолкнул нас в одну. А может быть, пан инспектор с перепою позабыл, где сидит Франко?
— Разве он не знал, что вы с Франко из одного села?
— Знал, сучий сын, как не знать. Хитрый, шельма! Крутился, вертелся, мол, неужели я раньше, до тюрьмы, не видел и не знал Ивана Франко? А я говорю: «Где мне ученых людей, разных там академиков знать? Я человек рабочий». Снял он с носа пенсне, прищурился и цедит сквозь зубы: «А не припоминаешь ли ты, быдло, что ваши хаты в двух шагах друг от друга? Не помнишь ли, что Франко был лучшим твоим другом, что с ним вместе на рыбу ходили, книги запрещенные читали? Ну, что ты теперь скажешь, пся крев? Не прикидывайся дураком! Расскажи, зачем приезжал Иван Франко в Борислав. Ведь ночевал у тебя! О чем вы с ним говорили? Кто был с вами?» Я обомлел. Молчу. А он опять ко мне, но уже медовым голосом: «Так вот, пан Ясень, ступайте назад в камеру и хорошенько подумайте. Завтра я вас вызову. И не воображайте, прошу пана, что перед вами дурак, потому что сами в дураках окажетесь. Я к вам, кажется, хорошо отношусь, и вы должны мне чистосердечно рассказать все, как это сделал Андрей Большак. Я же помогу вам выпутаться из беды».
— Брешет, пёс! Большак только себя погубил! — перебил Богдана Любомир.
— Конечно. Большак ничего не знает, выдавать ему нечего. Засыпает нас другой, — предположил Стахур.
— Да, да, кто-то другой, — совсем понизив голос, прошептал Богдан. — Но бес его знает, что мне завтра плести на допросе.
— Погоди, Богдан, дай подумать, — сказал Стахур, скрестив на груди руки.
Храпели и стонали сонные арестанты, скорчившись на двухэтажных нарах, на холодном цементном полу.
Вдруг раздался жалобный крик и рыдания:
— Зофья! Зофья!
— Снова Ковский… Несчастный… — в голосе Любомира прозвучало страдание.
— Что за человек? — полюбопытствовал Стахур.
— Крестьянин. Графский эконом надругался над его женой, а этот дурень, нет чтоб того негодяя зарубить, взял да жинку топором… Сын остался сироткой. Очень, видно, любил жинку. Только и бредит: «Зофья! Зофья!» Хотел руки на себя наложить, да мы не дали. Утром посмотришь на него, человек от горя совсем обезумел.
— А скажи, Богдан, кто знал или видел, что Иван Франко ночевал у тебя? — неожиданно спросил Стахур.
— Сейчас трудно сказать, целый год прошел, — попробовал вспомнить Богдан. — Кажется, никто не знал, кроме товарищей из нашего рабочего кружка.