Дрожь пробежала у нее от затылка по спине. Она таинственно улыбнулась себе в узком зеркальце золотой пудреницы, отразившем ее полное лицо. При искусной косметике и тщательном массаже морщины на нем были так же незаметны, как следы недавних поцелуев. Пятидесятилетняя мадам Лербье, занятая исключительно собственной персоной, преследовала только одну цель — казаться тридцатилетней. Плохая хозяйка, она, однако, недурно вела весь дом, при том, конечно, условии, чтобы ежемесячные расходы аккуратно оплачивались мужем. А что думал или делал ее муж? Это для нее не существовало, так же, как психология дочери. Вопреки, а может быть, и благодаря этому улыбающемуся эгоизму свет называл ее «прекрасной и доброй мадам Лербье». Злословие ее не касалось. Она отлично умела симулировать альтруизм и делала это очень искусно.
— До свидания, душечка, до завтра, — сказала Мишель, целуя Монику. — Мы встретимся в театре? До свидания, мадам Лербье.
— Привет вашей матушке.
— Благодарю вас. Она обрадуется, узнав, что мы возвращались вместе. Моя мама преклоняется перед вами.
Мадам Лербье с гордым видом прошла мимо низко склонившегося перед ней швейцара. Эти приметы всеобщего уважения — от высших до самых низших слоев общества — были ей необходимы как воздух. Атмосфера всевозможных предрассудков была единственной, в которой она могла существовать.
Лифт остановился. В тот же момент открылась дверь квартиры. Тетушка Сильвестра только что вернулась, скромно поднявшись по лестнице, и теперь ждала их.
— Вот видишь, мы остались живы, — подшутила мадам Лербье над сестрой.
Провинциальная жизнь создала у старой девы чувство страха перед двумя вещами: перед клетками лифта (с их таинственными многочисленными кнопками), подвешенными на канате, и перед перекрестками улиц, где сновали автобусы.
— В вашем Париже с ума можно сойти.
Она потрепала по руке Монику, которая, поцеловав ее, спросила:
— Ну что, понравился тебе французский театр?
В каждый свой приезд тетушка Сильвестра считала своим долгом посетить классический театр.
— Только этого и не хватает у нас в Гиере. А то бы совсем земным раем стал, — сказала она Монике. — Правда?
— Вполне с тобой согласна.
Моника снова расцеловала ее сморщенные, пергаментные щеки. Она чувствовала себя дочерью этой доброй старой девы больше, чем своей матери.
Гиер… Безмятежное прошлое воскресало в ее благодарных воспоминаниях. Классы… Окна, распахнутые в голубой простор. А сад!.. Скалы… Бельведер, с которого она первый раз увидела мир.
— Вот, посмотри, моя родная, — показала тетушка Сильвестра, — тебя ждет масса писем.