Стивен, видевшую, что девушке не по себе, охватывало что-то вроде дурного предчувствия, тошнотворной муки из-за ее собственной неспособности обеспечить более нормальное и полное существование. Столько невинных развлечений, столько безобидных радостей общения пришлось забросить Мэри ради их союза — а она была еще молода, ей еще далеко было до тридцати. И теперь Стивен оказалась на краю той пропасти, что пролегает между предупреждением и осознанием — всех ее мучительных предупреждений об этом мире не хватило, чтобы уменьшить удар, настигший Мэри, чтобы смягчить этот удар. Глубоко униженной чувствовала себя Стивен, когда она думала об изгнании Мэри из Мортона, думала об оскорблениях, которые девушка должна была выносить из-за своей преданности и веры — все, что теряла Мэри, и что принадлежало ее юности, теперь обвиняло и терзало Стивен. Ее смелость колебалась, как огонек лампы на ветру, и почти иссякала; она чувствовала себя не такой стойкой, неспособной с прежней силой продолжать свою войну, эту беспрестанную войну за право на существование. Тогда перо выскальзывало из ее вялых пальцев, и оно не было больше острым оружием, бьющим в цель. Да, в эту весну Стивен сама познала слабость — она чувствовала себя усталой, иногда очень старой для своих лет, несмотря на свой энергичный ум и тело.
Она звала Мэри и нуждалась в том, чтобы та ее успокоила; и однажды спросила ее:
— Насколько ты меня любишь?
Мэри ответила:
— Настолько, что начинаю учиться ненавидеть… — горькие слова из таких молодых уст, как у Мэри.
И теперь были дни, когда и Стивен жаждала чего-нибудь, что могло бы отвлечь их от всех этих страданий; а ее былой успех казался ей плодом Мертвого моря, сплошными химерами. Кто она такая, чтобы устоять против всего мира, против этих беспощадных миллионов, ополчившихся, чтобы погубить ее и всех похожих на нее? Она — лишь одинокое, несчастное и нелепое создание. Она мерила шагами свой кабинет; взад-вперед, взад-вперед, отчаянными шагами; когда-то ее отец так же расхаживал по своему тихому кабинету в Мортоне. Потом предательские нервы подводили ее, и, когда Мэри приходила с Дэвидом — он был несколько подавлен, чувствуя, что здесь что-то не так — она часто оборачивалась к девушке и резко говорила:
— Ты где была?
— Просто гуляла. Я зашла к Джейми, Барбаре не очень хорошо; принесла им несколько банок мармелада «Брэнд».
— У тебя нет никакого права уходить и не ставить меня в известность, куда ты идешь — я же говорила тебе, что этого не потерплю!
Ее голос был грубым, и Мэри вспыхивала, не зная, что ее нервы напряжены до предела.