(4) Сделать (…) распоряжение, чтобы к печати дозволялись только такие произведения на этом языке, которые принадлежат к области изящной литературы; пропуском же книг на малороссийском языке как духовного содержания, так учебных и вообще назначаемых для первоначального чтения народа, приостановиться».
Таким образом, совершенно ясно: во-первых, цензурные ограничения вызваны совершенно конкретными политическими причинами (польским мятежом и попытками поляков организовать «политическое украинофильство»), во-вторых, поскольку художественную и серьезную научную литературу (даже явно «подрывную», вроде исторической публицистики Костомарова) никто не запрещает, речь идет вовсе не о «запрете на язык» как таковой, тем паче что, в-третьих, правительство еще не имеет конкретного мнения, как следует относиться к «малороссийскому наречию», которое большинство населения самой же Малороссии отдельным языком не признает. Сакраментальное же «…не было, нет и быть не может…», оказывается, не личное мнение Петра Валуева, а ссылка на мнения того самого «большинство малороссиян». Мнения, безусловно, имевшего место, а не высосанного из пальца, поскольку, как отмечал позже тот же Драгоманов, «…надо сказать, что ни решительной оппозиции, ни даже осуждения правительство не вызвало в среде интеллигенции на Украине», убивая оппонентов вопросом: «Какой же резон мы имеем кричать, что «зажерна Москва» выгнала наш язык из учреждений, гимназий, университетов и т. п. заведений, в которых народного украинского языка никогда и не было, или которых самих не было на Украине во времена автономии?»
Вразумительного ответа, разумеется, не последовало. Что, по сути, неудивительно: романтики из первого поколения «украинофилов», в сущности, плохо понимали, чего конкретно хотят. Отстаивая свои идеи, сами они как в быту (личный, для публикации не предназначенный «Дневник» Шевченко), так и в научных штудиях (все «крамольные» для того времени труды Костомарова) предпочитали пользоваться классическим русским языком. Так что реакцией на выступление Драгоманова стали гневные обвинения в предательстве, свободные от каких-либо аргументов.
Впрочем, за аргументами дело не стало. Осмысливая после подавления мятежа уроки очередного поражения, польские эмигранты, осевшие в австрийской Галиции, делали правильные выводы. Уже в 1866 году в программной статье первого номера журнала «Siolo», основанного во Львове бывшим полевым командиром Паулином Свенцицким (Стахурским), озвучено мнение о неприемлемости для «украинцев» (термин впервые применен по отношению к русинам Галиции) теории Духинского, объявляющей их «восточными поляками». А коли так, заключает еще один беглый повстанец, Валериан Калинский, то, следовательно, новая программа-минимум заключается в том, чтобы «путем кропотливых трудов, как исторических, так и литературных», доказать по крайней мере «отдельность русинов-украинцев от москалей» и «необходимость установления государства Украина-Русь, хоть и не части грядущей Польши, но пребывающей в братском с ней единстве». Практически сразу вслед аналогичный материал публикует и солидная «Gazeta Narodowa», сопроводив материал прямым обращением к австрийским властям, предупреждая их об «опасной склонности русинов до Москвы» и призывая создать в Галиции «оборонный вал покоя Австрии — антимосковскую Русь». Судя по всему, призыв был услышан. Не могу сказать, что кайзером или кабинетом, но некоторыми ведомствами, в обязанности которых, в частности, входило все учитывать и планировать на много лет вперед, — безусловно. Благо и лаборатория для предварительной отработки проекта имелась.