— Где ты? Иди сюда!
Тишина, только на залитой луной крыше выгнула спину лохматая кошка. Витязь пожал плечами и высек огонь. Он был один, дверь заперта на засов, окно тоже закрыто. Странный сон, даже не сон, морок.
— Гици!
Барболка Карои сидела на постели в рубашке невесты и улыбалась, на смуглой шее белели жемчуга.
— Барбола!
— Гици не рад? — Алая губка вздернулась вверх. Какие у нее белые зубы, словно жемчужины. — А я так спешила!
— Это не ты, — резко бросил Миклош, — уходи!
— Я, — в черных глазах плясали кошачьи огни, — и ты это знаешь. Ты звал, ты хотел, я пришла.
— Уходи! — Рука Миклоша метнулась в отвращающем злом жесте, — улетай с четырьмя ветрами.
— Поцелуешь, уйду, — Барболка засмеялась и встала, — если захочешь.
Две тени на ковре. Его и ее, у нее есть тень, и у нее есть тело — горячее, живое, желанное!
— Кто ты?
— Я — это я, ночь — это ночь, ветер — это ветер, — алые губы совсем рядом, они пахнут степью, — а ты — это ты, и ты боишься…
— Я?! — Миклош рывком притянул к себе жену Пала, — тебя?!
— Себя, — промурлыкала женщина, — я — это ты, а ты — это ветер…
— Я ничего не боюсь!
— Тогда целуй. Крепче…
Пляшет льдистая луна, под ногами кружатся звезды, словно снег, угодивший в хрустальный шар. Миклош с Барболой тоже звезды, вмороженные в стекло. Барболка смеется, на шее у нее синяя звезда, за плечами — крылья. Пол, потолок, свечи — все исчезло, остался только полет сквозь пронизанный ветром сон. Утром он очнется в чужом доме, утром все кончится, рассыплется пеплом, холодным, серым, горьким…
— Забудь! Забудь про утро, и оно не наступит.
— Барбола!
Треск рвущегося шелка, ковер под ногами, белый жемчуг, грудной женский смех. Он ее хотел, и она здесь, с ним. Она пришла к нему, как приходили другие. Отец, Аполка, слепой Пал, что им с Барболой до них?! Они созданы друг для друга, они принадлежат друг другу, их ничто не разлучит — ни утро, ни закон, ни Закат…
— Миклош… Закатные кошки, да что с тобой такое! Миклош!..
Янчи? Откуда он взялся и почему так муторно?
— Миклош! Полдень уже.
Мекчеи попробовал поднять голову, одновременно тяжелую и пустую. Надо ж было так напиться, хотя… Хотя он вчера не пил.
— Ты не заболел часом?
— Сам не знаю. Дай руку.
Миклош не столько встал, сколько позволил себя поднять. На полу валялась смятая одежда, окно было настежь распахнуто, внизу смеялись и звенели железом воины, у них явно ничего не болело, и они собирались в Вешани. Сын Матяша сцепил зубы, поднялся на ноги и остался жив.
— Янчи, у тебя фляжка далеко?
— Смеешься?
— Почти. Дай хлебнуть и поехали!
Поехали. Сначала — в Вешани, затем — в Сакаци, иначе он сойдет с ума.