Передъ дверью я снялъ сапоги и началъ подниматься. Вездѣ тишина; во второмъ этажѣ можно было разслышать тикъ-тиканье часовъ и голосъ плачущаго ребенка; потомъ больше ничего. Я нашелъ свою дверь, приподнялъ ее немного за углы и открылъ, по обыкновенію, безъ ключа, вошелъ въ комнату и закрылъ ее безшумно за собой.
Все было по прежнему, такъ, какъ я оставилъ: гардины на окнахъ были отдернуты, и кровать стояла пустой; на столѣ мерцало что-то бѣлое, вѣроятно, моя записка къ хозяйкѣ; она, значитъ, не была здѣсь наверху съ тѣхъ поръ, какъ я ушелъ. Я провелъ рукой по бѣлому пятну и ощупалъ къ своему удивленію письмо. Письмо? Я подношу его къ окну, разбираю, насколько это возможно въ темнотѣ, плохо написанныя буквы и узнаю, наконецъ, мое собственное имя. «Ага! — подумалъ я, — отвѣтъ отъ хозяйки, запрещеніе входить въ комнату, если мнѣ вздумается когда-нибудь вернуться».
И медленно, очень медленно я оставляю опять комнату, несу сапоги въ одной рукѣ, письмо въ другой, а одѣяло подъ мышкой. Я стараюсь ступать какъ можно легче, стискиваю зубы на скрипучихъ ступеняхъ, благополучно спускаюсь по лѣстницѣ и стою опять въ дверяхъ.
Потомъ я опять надѣваю сапоги, вожусь долго съ ремнями, сижу еще нѣкоторое время неподвижно и пристально, безъ одной мысли, смотрю передъ собой, держа письмо въ рукѣ.
Наконецъ, я встаю и иду.
На улицѣ свѣтится желтый свѣтъ газоваго фонаря; я подхожу къ фонарю, упираю свой свертокъ о столбъ и открываю письмо, — и все это въ высшей степени медленно.
Вдругъ будто свѣтовой потокъ залилъ мою грудь, — я слышу, какъ я издаю легкій крикъ, безсмысленное восклицаніе радости: письмо было отъ редактора, мой фельетонъ былъ принятъ и уже сданъ въ типографію. Нѣсколько маленькихъ измѣненій… нѣсколько описокъ… написано съ большимъ талантомъ… Завтра будетъ напечатано… 10 кронъ.
Я смѣялся и плакалъ, побѣжалъ большими шагами внизъ по улицѣ, остановился, упалъ на колѣни и началъ горячо молиться. А часы бѣжали.
Всю ночь, до самаго утра я метался по улицамъ и повторялъ, поглупѣвъ отъ радости, не переставая: написано очень талантливо, значитъ, маленькій шедевръ, геніальная вещица. И десять кронъ.
Нѣколько недѣль спустя, въ одинъ прекрасный вечеръ я опять очутился на улицѣ.
Мнѣ опять пришлось быть на одномъ изъ кладбищъ, гдѣ я писалъ статью для газеты. Пока я былъ занятъ этимъ, пробило 10 часовъ, стемнѣло, ворота должны были закрыться. Я былъ голоденъ, очень голоденъ; 10 кронъ продержались очень недолгое время, а теперь вотъ уже 2–3 дня, какъ я ничего не ѣлъ, чувствовалъ себя совсѣмъ разслабленнымъ, утомленнымъ отъ писанія карандашомъ.