Карапетъ перевелъ банщикамъ по-турецки. Тѣ улыбнулись, пожали плечами, повели Николая Ивановича къ двери въ противоположной стѣнѣ и впихнули его за эту дверь тѣмъ-же порядкомъ, какъ и раньше.
— Эфендимъ! Дюша мой! Неужели тебѣ не жарко безъ сапоги? — кричалъ ему черезъ минуту Карапетъ, подойдя къ окошечку второй кельи.
— Іокъ! раздавалось изнутри, но очевидно, что Николая Ивановича, на самомъ дѣлѣ, сильно припекало, потому что онъ сейчасъ-же сталъ стучаться, прося, чтобы его выпустили.
Ему отворили, и онъ вышелъ. Армянинъ всплескивалъ руками и говорилъ:
— Покажи, дюша мой, шкура твоя, покажи. Красная шкура, но ничего… — покачалъ онъ головой, осматривая со всѣхъ сторонъ тѣло Николая Ивановича, и воскликнулъ: — Удивительно, что у тебя за шкура, дюша мой, эфендимъ!
— Русская шкура… самая лучшая! Русская шкура что угодно выдержитъ! — бравурно отвѣчалъ Николай Ивановичъ, тяжело дыша и обливаясь потомъ.
Банщики подскочили къ нему съ сухими мохнатыми полотенцами и начали отирать его.
— Окатиться-бы теперь холодненькой водицей, Карапеша, — бормоталъ онъ.
— Ну, здѣсь этого, дюша мой, нѣтъ. А ты иди, дюша мой, въ ту комнату и лягъ тамъ въ холодненькомъ мѣстѣ, пока я грѣться буду.
По приказанію Карапета, банщики окутали Николая Ивановича въ мохнатыя полотенца и стали укладывать на мраморный полокъ въ передбанникѣ, но тамъ онъ лежать не захотѣлъ, а прослѣдовалъ въ раздѣвальную, гдѣ и улегся на мягкомъ диванѣ. Банщики стояли надъ нимъ и улыбались, скаля зубы и бормоча что-то по-турецки.
— Чего смотрите, черти! Дико вамъ, что русскій человѣкъ большой жаръ выдерживаетъ? — говорилъ онъ имъ. — Это отъ того, что русская шкура выдѣлана хорошо и самая выносливая въ мірѣ. У васъ вотъ только жаръ одинъ, а мы въ придачу-то къ жару еще вѣниками хлещемся. Да…
Разумѣется, банщики слушали и ничего не понимали.
— Не понимаете, черти? Ну, да и не надо, — продолжалъ Николай Ивановичъ, нѣжась на диванѣ. — А вотъ покурить надо! Трубку! Чибукъ… Люле… Тютюнъ покурить… Табакъ… Наргиле… отдалъ онъ приказъ банщикамъ, мѣшая турецкія и русскія слова и кстати показалъ жестомъ, приложивъ палецъ ко рту.
Банщики поняли. Со всѣхъ ногъ бросились съ буфетной стойкѣ и вернулись оттуда съ кальяномъ и бокаломъ лимонаду.
Въ это время вернулся изъ бани Карапетъ. Онъ былъ совсѣмъ малиновый и, кряхтя и охая, въ изнеможеніи повалился на диванъ.
— А я совсѣмъ въ турецкаго пашу преобразился, Карапетъ Аветычъ, — сказалъ ему Николай Ивановичъ. — Видишь, въ чалмѣ и съ кальяномъ. Вотъ Глафира Семеновна посмотрѣла-бы на меня теперь! То-то-бы съ дива далась! Похожъ я теперь на пашу, Карапетъ? — спросилъ онъ, потягивая въ себя дымъ кальяна.