У Николая Ивановича уже тряслись руки. Онъ опять опустилъ стекло у кареты, выглянулъ въ окошко и крикнулъ извощику:
— Стой! стой, извощикъ! Остановись!
Но извощикъ, очевидно, не понялъ и не останавливался, а только пробормоталъ что-то въ отвѣтъ.
— Остановись, мерзавецъ! закричалъ Николай Ивановичъ еще разъ, но тщетно. — Не останавливается, сообщилъ онъ женѣ, которая ужъ крестилась и была блѣдна, какъ полотно. — Войникъ! Братушка! Зачѣмъ ты на козлы влѣзъ? Ступай прочь! обратился онъ къ полицейскому солдату и сдѣлалъ ему пояснительный жестъ, чтобы онъ сходилъ съ козелъ.
Войникъ пробормоталъ что-то съ козелъ, но слѣзать и не думалъ. Извощикъ усиленно погонялъ лошадей, махая на нихъ руками. Николай Ивановичъ, тоже уже поблѣднѣвшій, опустился въ каретѣ на подушки и прошепталъ женѣ:
— Вотъ, что ты надѣлала своимъ строптивымъ характеромъ въ таможнѣ! Ты кинула въ лицо таможенному чиновнику кускомъ ветчины и за это насъ теперь въ полицію везутъ.
— Врешь… Врешь… Я вовсе и не думала ему въ лицо кидать… Я перекинула только черезъ голову… черезъ голову… и ветчина упала на полъ…. Но вѣдь и онъ не имѣетъ права…
Глафира Семеновна дрожала, какъ въ лихорадкѣ..
— Да почемъ ты знаешь, что въ полицію? — спросила она мужа. — Развѣ онъ тебѣ сказалъ?
— Чортъ его разберетъ, что онъ мнѣ сказалъ! Но куда-же насъ иначе могутъ везти, ежели полицейскій съ козелъ не сходитъ? Конечно-же, въ полицію. О, братья-славяне, братья-славяне! — ропталъ Николай Ивановичъ, скрежеща зубами и сжимая кулаки. — Хорошо-же вы принимаете у себя своихъ соплеменниковъ, которые васъ освобождали и за васъ кровь проливали!
Глафира Семеновна была въ полномъ отчаяніи и бормотала:
— Но вѣдь мы можемъ жаловаться нашему консулу… Такъ нельзя-же оставаться. Скажи, крикни ему, что мы будемъ жаловаться русскому консулу. Выгляни въ окошко и крикни! Что-жъ ты сидишь, какъ истуканъ! — крикнула она на мужа.
Карета свернула въ улицу и остановилась у воротъ бѣлаго двухъ-этажнаго дома. Съ козелъ соскочилъ войникъ и отворилъ дверцу кареты.
— Пріѣхали… Доплясались!.. А все изъ-за тебя… говорилъ Николай Ивановитъ, прижавшись въ уголъ кареты. — А все изъ-за тебя, Глафира Семеновна. Ну, посуди сама: развѣ можно въ казеннаго таможеннаго чиновника бросать ветчиной! Вотъ теперь и вывертывайся, какъ знаешь, въ полиціи.
На глазахъ Глафиры Семеновны блистали слезы. Она жалась къ мужу отъ протянутой съ ней руки войника, предлагающаго выйти изъ кареты, и бормотала:
— Но вѣдь и онъ тоже не имѣлъ права нюхать вашу ветчину. Вѣдь это-же озорничество…
А войникъ продолжалъ стоять у дверей кареты и просилъ: