— Глаша! Смотри, турецкія бабы съ открытыми лицами, указалъ Николай Ивановичъ женѣ на женщинъ.
— Можешь обниматься самъ съ ними, пьяница, а я не намѣрена, — отрѣзала Глафира Семеновна слезливымъ голосомъ и не обернулась.
— Охъ, ревность! Сказала тоже… Да какъ я съ ними съ парохода-то обнимусь?
— Ты хитеръ. Ты три раза меня надулъ. Можетъ быть, и четвертый разъ надуешь. Безстыдникъ! Напали на беззащитную женщину, надули ее пароходомъ и неизвѣстно куда силой везете.
— По Босфору, мадамъ-барыня, веземъ, по Босфору, чтобы турецкаго житье тебѣ показать, дюша мой, откликнулся армянинъ и прибавилъ: — Гляди, какой видъ хороши! Тутъ и гора, тутъ и кипарисъ, тутъ и баранъ, тутъ и малчикъ, тутъ и кабакъ, тутъ и собака. Все есть. А вотъ и турецки ялисъ. Ялисъ — это дачи, куда лѣтомъ изъ Константинополь богатаго люди ѣдутъ.
Пароходъ присталъ къ пристани Кандили. На крутомъ берегу высились одинъ надъ другимъ хорошенькіе маленькіе пестрые домики, утопающіе въ бѣломъ и розовомъ цвѣтѣ вишневыхъ кустовъ и миндальныхъ деревьевъ.
У пристани на пароходѣ перемѣнились пассажиры: одни вошли, другіе вышли. На палубѣ появилась турчанка подъ густой вуалью. Она окинула палубу взоромъ, увидала Глафиру Семеновну и тотчасъ помѣстилась рядомъ съ ней на скамейкѣ.
— Глаша! Поговори съ ней. Можетъ быть, она по французски умѣетъ, — опять сказалъ супругѣ Николай Ивановичъ.
— Можешь самъ разговаривать, сколько влѣзетъ! былъ отвѣтъ.
— Мнѣ неудобно. Тутъ турки на палубѣ.
Однако, Николай Ивановичъ, курившій папиросу за папиросой, мало-по-малу приблизился къ турчанкѣ, постоялъ немного, потомъ приподнялъ шапку и, указывая на свою папиросу, спросилъ:
— Ву пермете, мадамъ?
— О, же ву занъ при, монсье, — откликнулась турчанка, къ немалому удивленію всѣхъ.
— Мерси, еще разъ поклонился ей Николай Ивановичъ и покачнулся на хмѣльныхъ ногахъ.
— Пьяная морда! — бросила мужу привѣтствіе Глафира Семеновна.
— А вотъ хоть и пьяная, а все-таки съ турчанкой поговорилъ, а ты нѣтъ! похвастался мужъ. — Поговорилъ… И сегодня-же вечеромъ напишу Василью Кузьмичу письмо, что такъ, молъ, и такъ, съ настоящей турчанкой изъ гарема разговаривалъ. — Комъ се агреабль… ле мезонъ… — снова обратился онъ къ турчанкѣ, похваливъ видъ, открывающійся на берегу.
Но вдругъ съ противоположнаго конца палубы послышался гортанный выкрикъ. Кричалъ какой-то старикъ турокъ въ фескѣ, чистившій себѣ апельсинъ. Слова его относились съ турчанкѣ и, по выкрику ихъ и лицу турка можно было сообразить, что это не ласковыя слова, а слова выговора. Турчанка тотчасъ-же сконфузилась и отвернулась отъ Николая Ивановича. Карапетъ тотчасъ-же подскочилъ къ Николаю Ивановичу и сказалъ ему: