— Ayez la bonté de donner quelque chose, monsieur…
Николай Ивановичъ смѣшался.
— Глаша! Надо дать сколько нибудь, сказалъ онъ, наконецъ.
— Не смѣй!
— Однако, вѣдь мы слушали-же. Я дамъ… Хоть во имя франко-русскихъ симпатій дамъ. Вѣдь это француженка.
Николай Ивановичъ полѣзъ въ кошелекъ, вынулъ два лева и положилъ на вѣеръ.
— Тогда собирайтесь домой въ гостинницу. Не хочу я больше здѣсь оставаться, проговорила Глафира Семеновна и поднялась изъ-за стола, надувъ губы.
— Постой… Дай хоть за вино и апельсины расчитаться. Чего ты взбѣленилась-то? спрашивалъ Николай Ивановичъ супругу.
— Не могу я видѣть, когда ты дѣлаешь женщинамъ плотоядные глаза.
— Я сдѣлалъ плотоядные глаза? Вотъ ужъ и не думалъ и не воображалъ. Кельнеръ! получите! поманилъ онъ слугу и сталъ расчитываться, а къ столу ихъ подходили ужъ и нѣмки въ черныхъ платьяхъ и протягивали ему свои черные вѣера.
Онъ имъ положилъ по леву.
— Скоро вы расчитаетесь? торопила его Глафира Семеновна. — Я устала и спать хочу…
— Сейчасъ, сейчасъ…
— Могу только удивляться, что каждая старая крашеная выдра можетъ васъ заинтересовать…
— Да вѣдь сама-же ты…
— Вы кончили? А то я ухожу одна.
И Глафира Семеновна направилась къ выходу.
Николай Ивановичъ сунулъ кельнеру нѣсколько мелочи и побѣжалъ за женой.
Когда они уходили изъ зала, на трапеціи раскачивался гимнастъ — мальчикъ подростокъ въ трико, а косматый піанистъ наигрывалъ какой-то маршъ.
Отъ кафешантана до гостинницы, гдѣ остановились супруги Ивановы, было минутъ пять ходьбы, но всѣ эти пять минутъ прошли у нихъ въ переругиваніи другъ съ другомъ. Глафира Семеновна упрекала мужа за плотоядные глаза, которыми онъ будто-бы смотрѣлъ на пѣвицъ, упрекала за тѣ левы, которыя онъ положилъ на вѣера, а мужъ увѣрялъ, что и въ кафешантанъ-то онъ пошелъ по настоянію жены, которая не захотѣла сидѣть вечеръ въ гостинницѣ и непремѣнно жаждала хоть какихъ нибудь зрѣлищъ.
— И вздумала къ кому приревновать! Къ старымъ вѣдьмамъ. Будто-бы ужъ я не видалъ хорошихъ бабъ на своемъ вѣку, сказалъ онъ.
— А гдѣ ты видѣлъ хорошихъ бабъ? Гдѣ? Ну-ка, скажи мнѣ, съ яростью накинулась супруга на Николая Ивановича. — Гдѣ и когда у тебя были эти бабы?
— Да нигдѣ. Я это такъ къ слову… Мало-ли мы съ тобой по какимъ увеселительнымъ мѣстамъ ѣздили! Полъ Европы объѣздили и вездѣ поющихъ и пляшущихъ бабъ видѣли. Да вотъ хоть-бы взять Муленъ Ружъ въ Парижѣ.
— Нѣтъ, нѣтъ, ты не виляй. Отъ меня не увильнешь. Я не дура какая-нибудь. Ты не про Парижъ мнѣ намекнулъ, а очевидно, про Петербургъ.
Николай Ивановичъ стиснулъ зубы отъ досады на безпричинный гнѣвъ супруги и послѣ нѣкоторой паузы спросилъ: