– И ты что им сказала?
– Я не сказала, я сделала, – ответила Марта и показала мне испачканную в чем-то красном руку.
– Я ближайшему козлу по морде кофром съездила, а когда второй подбежал, ногтями ему морду отрихтовала.
– А потом? – озаботился я последствиями нападения на должностное лицо при исполнении.
– А потом смылась, разумеется. Чтоб, значит, не мешать людям работать.
Она поставила кофр с аппаратурой рядом с собой на стол, открыла его осторожно и принялась озабоченно там копаться, оценивая нанесенные ударом разрушения.
Я ничего не стал расспрашивать про Ленку, а Марта явно не собиралась сама рассказывать мне о прошедшей ночи.
Я смотрел на ее сосредоточенное лицо, сжатые в гневе губы, тонкие пальцы, осторожно перебирающие объективы и всякую прочую фотографическую муру, и думал о том, какая Марта молодчина. Она не прошла мимо, увидев очевидное зло, как прошли бы девяносто процентов ее соотечественников. Она сделала свою работу, зафиксировав последствия зла, чего бы не сделали, из страха перед реакцией обывателя, девяносто процентов репортеров. Но это не все. Марта еще выразила свое отношение к этому злу так, что зло до сих пор утирается кровавыми соплями, – а этого ведь вообще почти никто не делает, даже под угрозой смертельной расправы. Эх, если хотя бы десять процентов людей вели бы себя так же, как Марта, в мире давно бы не осталось никакого зла – оно бы просто не устояло перед таким напором.
Хотя какие еще десять процентов – Марта такая одна. И я очень рад, что она рядом. Потому что мне с ней хорошо.
– Мне с тобой хорошо, Марта. Ты мне очень нравишься, Марта, – сказал я вслух, зажмурившись, потому что знал, что за этим последует.
Последовала керамическая кружка, которая впечаталась в стенку в сантиметре от моей головы. Мимо, слава богу.
Я открыл глаза. Марта стояла рядом, тяжело дыша:
– Зарубин, твою мать!
Я поднял голову и посмотрел ей в глаза:
– Да, дорогая коллега. Ты опять ругаешь мою мать? Но ведь она не виновата, что я такой уродился! С ее стороны это было чистой воды любопытство… Зато вот ты, – вскричал я с укором, – совсем не любопытная! Как какая-нибудь жаба из гламура.
Гламурных жаб Марта не переваривала органически, и тяжелее оскорбления ей было трудно нанести. Но она промолчала, вернувшись к своему столу.
Опять распахнулась дверь, и в кабинет вошел Вова, целиком, даже с ногами и еще какой-то полотняной сумкой, очень тяжелой, судя по тому, с какой натугой он дотащил и поставил ее на стол передо мной.
Кроме сумки, в руках у Вовы был распечатанный конверт, но его он мне просто отдал в руки.