18
В двенадцать часов мы начали двигать мебель. Лариске, оказывается, мешал засыпать рог изобилия: белый гипсовый барельеф, вылепленный на потолке как раз над нашим изголовьем. Рог изобилия был толстый и скрученный, как раковина окаменевшего моллюска. Из него белой пеной ползли гипсовые яблоки, ананасы и виноградные грозди. Мне этот рог помогал отключаться: в сумерках я подолгу смотрел на него, пока не начинало казаться, что белые алебастровые яблоки одно за другим с мягким стуком падают на одеяло.
Так, — Лариска в брючках, руки в карманах расхаживала по комнате, огибая кресла и стулья. — Кровать пойдет сюда. Шкаф останется на прежнем месте, письменный стол передвинется вот сюда.
Столько перестановок? — возмутился я. — Из-за какого-то рога?
Не из-за какого-то, а из-за дурацкого, — отрезала Лариска. — Я не желаю таращить глаза на эту пошлятину. Я бы давно соскребла его с потолка, если бы ты не уверял, что он, видите ли, стал частью твоей личности.
О вкусах Лариска спорит, и очень запальчиво. Я ее понимаю: в вопросах программированного обучения я тоже непримирим и считаю, что существует только одна правильная точка зрения — естественно, моя. Поэтому я начал довольно миролюбиво:
— Пошлятина — согласен. С небольшим уточнением: бывшая пошлятина. Кто может поручиться, что через какие-нибудь три года мы не станем нарасхват раскупать клеенки с лебедями?
Глупец, — Лариска презрительно усмехнулась. — Боже, какой ленивый глупец. Упрямство в сочетании с глупостью и ленью — это...
И ты, — безжалостно перебил ее я, — первая ты повесишь эту клеенку на стену. И будет эта клеенка синяя, с розовой бабой. А этот вот эстамп выбросишь.
Эстамп, попавшийся мне на глаза, был, конечно, ни причем: довольно милая картинка — красный лес, белый снег и сиреневая шоссейная дорога. Но я не собирался отводить от него свой указующий палец: сколько таких эстампов высыплется из наших блочных домов, если их хорошенько потрясти.
Теперь я вижу, дружок, — сказала мне Лариска, — что свой диплом ты купил с рук на птичьем рынке. Да, на птичьем рынке.
На птичьем рынке, милая, ты покупала свой вкус. Свой канареечный вкус. И свой умишко — он тоже, понимаешь ли, птичий.
Со стороны можно было бы подумать, что сейчас разразится нешуточная ссора. Впрочем, присутствуй здесь кто-нибудь со стороны — мы вряд ли стали бы так препираться. Потому что в этой пикировке оба мы находили особое удовольствие: Лариска наслаждалась стабильностью наших отношений, которую не могли поколебать даже такие крепкие выражения, из-за которых другая семья немедленно развалилась бы; меня же, воспитанного на деликатном, средневеково возвышенном подходе к женщине, умиляло то, что Лариска, такая щепетильная в теоретических вопросах, на практике позволяла так жестоко себя поносить. Короче, мы оба резвились, не задевая самолюбия друг друга, и все кончилось смехом.