В те месяцы и дни, когда мы обсуждали тайны Мишкиной родни, его отца, выдающегося советского разведчика, руководителя легендарного «Красного оркестра» («Красной капеллы») Леопольда Треппера, мучили в камерах Лубянки, Лефортова, Бутырок, добиваясь от него признания в том, что он агент гестапо. (Сам я узнаю об этом очень и очень нескоро, в 1990 году, когда выйдет на русском языке книга Л. Треппера «Большая игра» и на одной из фотографий я увижу славную рыжую физиономию Мишки. Виноват, профессора Копенгагенского университета Мишеля Бройде! На том снимке — вся семья. Ее глава после почти десяти тюремных лет вышел на свободу, они уехали сначала в Польшу, оттуда, на гребне волны гомулковского антисемитизма, в Израиль, но сыновья все же разъехались по разным странам, и Мишка обосновался в Дании.)
Бесславно проведя год в экстернате, потерпев полную катастрофу в едва наметившейся «личной жизни», я решил попытать счастья на другом факультете, географическом, благо набор вступительных экзаменов был тогда таким же «гуманитарным», как и на филфаке. Огромным соблазном было подать документы в Гнесинское училище — я ведь только что окончил музыкальную школу и аттестат о неполном среднем музыкальном образовании имел сплошь пятерочный. На выпускных экзаменах присутствовали, как обычно, преподаватели из Гнесинского училища, потом они обступили нас с тетей Соней и прямо-таки требовали, чтобы я поступал к ним. Но мне шел восемнадцатый год, и я был накануне призыва в армию. Поэтому речь могла идти только о совмещении музыкальных занятий с учебой в другом вузе. Сдавать же вступительные экзамены сразу в два заведения я не решился — можно было завалить и то, и другое. С географическим риска было меньше. Долго колебался, но решил все-таки отказаться от музыкальной карьеры.
И десяти лет не прошло с того сентябрьского дня 1950 года, когда я вошел в аудиторию геофака в старом здании МГУ, а лежу вот сейчас беспомощный, под горелками, днем и ночью обогревающими мои черные руки! И молоденькие сестрички на подозрительно оживленных нотах все чаще заигрывают со мною, отпускают шуточки, вовлекают в свои нехитрые развлечения. Жалеют. Как я им благодарен! Слово «жалость» незаслуженно вычеркнуто из списка «положительных», ему придан стойко снисходительно-презрительный оттенок, и, конечно, зря. Тут даже объяснять, по-моему, ничего не нужно. Могу лишь сказать: если бы меня лично не жалели — не выжил бы.
Геофак начала 50-х годов размещался в старом университетском корпусе на Моховой улице в глубине двора. Факультет ютился на самом верхнем, четвертом, этаже (без лифта), в жуткой тесноте и неустроенности. На узкой лестнице была постоянная толчея, переходившая за несколько минут до начала занятия в настоящую свалку. Все жили ожиданием переезда в новое здание на Ленинских горах (это произошло осенью 1953 года). А пока мы застали еще обстановку, напоминавшую истинный расцвет факультета, который, судя по всему, пришелся на конец 40-х годов.