Он неторопливо пошел по аллее, легко постукивая палочкой по обледенелой, выложенной плитами дорожке. Милиционер наконец-то подошел к тому, кого принимал за пьяного, и о чем-то спросил его. Поскальзываясь, Кората обогнали трое детей — вероятно, торопились в школу на новогодний «огонек».
Корат шел, неся в себе окрепшее убеждение — посетить Алину Алтуфьеву. Вскоре его черная фигура растаяла в желто-сером сумраке.
* * *
Алина любила Новый год.
Очень любила.
Дело было не в подарках (мама и папа, как и все родители, никогда с ними не угадывали, даря вместо книг фэнтези конфеты и одежду), не в настоящей елке, которую Миша самолично выбирал на рынке и чьи иголки потом стоически выковыривал из ворса ковра, не в праздничном столе, и даже не в том, что из деревни приезжала бабушка — очень бойкая, остроумная и веселая, невзирая на семьдесят два года. Дело было в странном и приятном ощущении спокойствия и умиротворения — оно окутывало мягким теплым облаком, расслабляя и нежа; и еще — в надежде.
А в этот раз все вышло не так.
Мама с папой подарили Алине полное собрание сочинений Шекли. Живую елку заменила искусственная пышная красавица — мама заявила, что рубить деревья не гуманно. Бабушка разругалась с мамой, своей дочерью, вдребезги и пополам и осталась дома. Пришли гости.
А главное, сама Алина теперь была другой.
На Мишу, вешающего гирлянды (с ними он всегда опаздывал и цеплял на шторы в самую последнюю минуту), на папу с новым фотоаппаратом («Аль, сядь под елку… шар не свали!»), на маму, которая все никак не могла подобрать на своей пышной груди подходящего места для дорогой золотой броши она смотрела словно через стекло — так должно быть пассажиры лайнера глядят в иллюминаторы на землю, такую далекую и недостижимую. И одновременно она видела совсем других людей — красивую темноглазую женщину, крепкого мужчину с густой бородой, малыша, пытавшегося засунуть в рот игрушку — их когда-то давно она тоже звала «мама», «отец», «брат», и от этого что-то горькое и нежное вскипало в груди, перебивая дыхание.
Алина теперь была другой.
Узиль исчез — она сама, разозлившись и отчаявшись, оттолкнула его — долго еще ей слышался вопль ангела, и видит Бог, с перепугу она едва не подпустила в трусы, особенно когда из носа потекла кровь, а в ушах зазвенело. Но теперь Узиль не подавал признаков жизни — может и впрямь умер — и это было хорошо.
— Алька! Солдат спит, служба идет?
Миша на табурете и с гирляндой в вытянутых руках напоминал Атланта, подпирающего космос.
— Чего тебе, Вермишель?
— Звонят, чего…, - всем своим видом брат прямо вопил о том, как он не любит глухих и тугодоходящих. — Дверь открой.