Десяток сгрудившихся вокруг подпевали разбродными голосами.
Сквозь опаловую мглу продымленного воздуха сочились розовым сиянием электрические нити лампочек.
В углу грудой валялись брошенные шашки и фуражки.
Большой стол, протянувшийся от угла к углу по диагонали ресторанного кабинета, пестрел винными лужами и пятнами соусов. Бутылки лежали и стояли островами на смятой скатерти.
Рояль брякнул громом на весь кабинет, и за взрывом хохота запели второй куплет:
Комиссар нас разбить все бахвалился,
Еле ноги унес, опечалился.
Эх, яблочко, — все катается,
А жидовская рать разбегается.
Полуголые, блеклые женщины испуганно жались по диванам, между юнкерами. На лицах их, сквозь мозаику пудры и румян, проступала равнодушная усталость и давнишний, навеки, испуг. И только губы раздвигались привычной, заученной улыбкой.
Когда допели «яблочко», юнкер в очках брызнул лезгинкой.
— Цихадзе… Цихадзе! Лезгинку! Жарь во весь дух.
На середину оттолкнув стол, выпрыгнул горбоносый, круглоглазый юнкер. Ноги слабо повиновались ему, он налетал на окружающих и, наконец, с размаху ударившись о рояль, остановился и выругался.
Осмотрел всех налившимися кровью черными глазами и взревел хрипло:
— К черту лезгинку. Рраздэвай дэвочек! Будым танцевать канкан в натура!..
Слова его покрыли хохотом, рукоплесканиями, криком. С женщин начали рвать платья. Одна вырвалась, пошатываясь и хохоча.
— Не троньте… Я сама. Ты, бараний князь, снимай штаны, давай плясать голяком.
Всеволод Белоклинский встал с дивана и отошел к окну. Голова у него кружилась от выпитого вина и тело ослабело. Голый танец вызвал физическое неодолимое омерзение.
Он отодвинул гардину и заглянул в окно. На темной улице стояли у подъезда ресторана понурые извозчики, под домами пробирались одинокие тени пешеходов.
Юнкер почувствовал щемящее сосание под ложечкой.
— Не то, не то! — сказал он тихо и ощутил на глазах теплый след слез.
С трудом сдержался и облокотился на подоконник На плечо ему легла рука.
Оглянувшись, он увидел девушку в скромном, до верху закрытом платье, с сухими розовыми губами, с жадными чахоточными глазами. Вспомнил, что она сидела в начале ужина против него и ее называли Клотильдой.
— Ты что, миленький, загрустил? — спросила она, и звук голоса глуховато певучего, разладного кабацкому гомону странно тронул юнкера.
Он взял руку девушки и непроизвольно сказал:
— Противно!.. Я не могу!.. Это черт знает что такое… Как звери. Ведь завтра же мы идем в бой, за свое дело, за живую Россию, а сейчас пьем, как свиньи, и танцуем, как сцепившиеся собаки. Меня тошнит, Клотильда.