Хорошо известно, что в этой мясорубке еще живы проявления человечности, и совершенно все равно – мне, по крайней мере, – называются ли они гуманизмом или товариществом».
Блондин отогнал свои мысли и зевнул.
Ночь была тиха. Если бы время от времени не доносились короткие пулеметные очереди и не взлетали осветительные ракеты, можно было подумать, что война тоже уснула. Блондин потянулся, снова зевнул, словно собака, и, так как его окоп был коротковат, поднял ноги на край окопа. «Вот хорошо, как в дедушкином кресле-качалке», – подумал он, заложил руки за голову и стал смотреть в небо, удивляясь, что внезапно у него из головы исчезли все мысли, что он не распутывает какую-нибудь проблему, как обычно, что он не делает ничего другого, а просто и спокойно лежит. Это как у костра или на море, когда смотришь на горящие дрова или на равномерную игру волн, не думая об этом, и мысли подчинены только отдыху. Ум отдыхает. Подкорковая внутренняя жизнь вновь приходит в равновесие. Наступает короткий отдых для «я».
Он лежал с широко открытыми глазами и забыл подтянуть верхнюю губу к носу.
Кажется, повара решили устроить себе отпуск. Дори часа два назад привез боеприпасы и в качестве особого приложения – две буханки хлеба, немного искусственного меда и по пять сигарет на человека. Солдаты ругались. Всего пара дней боев, а кормить уже перестали. А что будет, когда они неделями будут лежать в грязи?
Дори присел рядом с Эрнстом и Блондином, пропотевший, запыленный, и внимательно стал наблюдать за мюнхенцем, как тот с кисло-сладким выражением лица уминает искусственный мед.
– Вкус – отвратительный. «Сто семьдесят пятый», – так он называл заменитель меда. – И со времен Лихтерфельде он не стал лучше.
– А почему тогда ты жрешь эту дрянь?
– Потому, Дори, что у тебя другой нет.
Дори украдкой подтолкнул Блондина.
– А почему у тебя нет ничего другого? Обычно ты более взыскателен.
Эрнст уложил свой хлеб и отмахнулся. Дори улыбался все шире.
– Ты уже сыт, Эрнст?
– Да, вот так, – указательный палец горизонтально прочертил под носом, – до отвала.
– Тогда мы, Цыпленок, можем, наконец, приступить. Режь хлеб. – Дори ощупал свою маскировочную куртку, и его улыбка переросла в смех, когда он сказал:
– Цыпленок, вот наша намазка для бутербродов!
Эрнст осмотрел консервную банку. Подбородок его отвис. Он перехватил воздух. Наконец, он овладел собой и рассмеялся:
– Вот же пес ты, Дори. Заставил давиться меня дерьмом, а сам привез мою банку. Но, несмотря на то что я был сыт, мой дорогой, для этого местечко еще осталось.