— Еще бы! Если уж ты не лезешь в душу!.. Но, собственно, гложет меня сейчас не ревность. Хочу понять, что он представляет собой как мужчина, как претендент на корону. Предугадать линию его поведения во время встречи со мной.
— Предугадать? Такое не предугадаешь.
— Что именно?
— Как оно все сложится.
— Философии мне хватает на страницах книг. Ты по жизни говори, Клавдия, — не стала церемониться с ней Мария-Людовика.
Сколько раз они позволяли себе забывать о титулах и мило беседовать о мужчинах и женском житье, как обычные парижанки, только вчера вдоволь поразвлекавшиеся в одном из салонов с королевскими гвардейцами.
Приподнявшаяся вместе с королевой, д’Оранж вновь плюхнулась в кресло.
Закрыв глаза, она несколько минут покачивалась в нем, словно пыталась утолить какую-то внутреннюю боль.
— Моя служанка Эльжбетта в таких случаях говорит: «Подворотный мужчинка». И не более того, — повела головой Клавдия, помня, что смысл этого высказывания острой на язык служанки королеве давно известен. — Увы, не более…
— Это она так о нашем королевиче? — воспылало в Марии-Людовике затаенное самолюбие. — У нее есть для этого основания?
— Возможно, пока мы с вами оцениваем его достоинства, сидя в будуаре, оно и появится, это «основание». Но говорила-то она, мерзавка, обобщенно, пытаясь раскусить его. Кто-кто, а Эльжбетта это умеет, у нее особый нюх на «мужчин, подобранных под воротами».
— Когда речь идет о королях и прочих сильных мира сего, об их достоинствах следует судить с определенной осторожностью.
— Вы же сами требовали откровенности, Ваше Величество, — фыркнула графиня д’Оранж. — Тем более что мы наедине, да и сужу я о королевиче как раз с «определенной осторожностью». Если бы я начала судить о нем, как о своих «слабых мира сего» норманнах, и даже как о Коронном Карлике, то был бы у нас тогда предмет для разговора?
Не поднимаясь, графиня дотянулась до лежащего чуть с краю, на книжном столике, фолианта. «Эразм Роттердамский, — прочла она. — “Воспитание государя”» [47].
Она слышала о том, что в последнее время королева слишком увлеклась чтением книг. Причем, как замечали иезуиты, далеко не религиозных. Зная об этой страсти польской королевы, всякий аристократ, прибывающий теперь из Франции, Германии или Италии, считал своим долгом подарить ей что-либо из того, что появилось в местных типографиях. На зависть многим, ее личная библиотека быстро пополнялась изданиями поэтов «Плеяды», а также Шекспира, Рабле, Фоленго, Макиавелли, Штюблина… Создавая при этом Марии-Людовике славу весьма и весьма просвещенной монархини. К тому же, кроме французского и польского, она довольно сносно владела немецким, итальянским, латынью…