Как же могло случиться, что авантюристка, обладающая мужественной, искони свободной волей, безжалостно проложившая себе дорогу к осуществлению своих желаний, теперь, когда ей возможно пожать плоды успеха, опускает руки? В IV акте она сама дает нам разъяснение: «То-то и ужасно, что теперь, когда судьба щедрой рукой предлагает мне все счастье, какое только может быть в жизни, – теперь я сделалась такой, что мое собственное прошлое закрывает мне двери к нему». Она, значит, стала другой с течением времени, ее совесть проснулась, у нее появилось сознание вины, которое кладет свое вето на возможность наслаждения.
Что же пробудило в ней совесть? Послушаем ее самое и подумаем потом, можем ли мы ей вполне поверить. «Росмеровское миросозерцание, – или, во всяком случае, твое миросозерцание, – заразило мою волю… и сделало ее больною. Поработило ее законом, не имевшим прежде для меня значения. Ты, совместная жизнь с тобою облагородили мою душу». Это влияние, надо думать, сказалось лишь после того, как началась ее жизнь вдвоем с Росмером: «В тишине, – в уединении, – когда ты стал высказывать мне без утайки все свои мысли, передавать мне всякое твое настроение так же мягко и тонко, как ты его чувствовал, – тогда-то и совершился во мне великий переворот».
Только что перед этим она высказывала сожаление о другой стороне этой перемены: «Потому что Росмерсгольм отнял у меня силу. Он подрезал крылья у моей смелой воли. Изувечил ее. Миновало для меня то время, когда я дерзнула бы отважиться на все на свете. Я утратила способность действовать, Росмер».
Объяснения эти Ребекка дает после того, как добровольным признанием она разоблачила себя как преступницу перед Росмером и ректором Кроллем, братом устраненной ею Беаты. С помощью мелких черточек Ибсен мастерски тонко подчеркнул, что эта Ребекка никогда не лжет, но и никогда не бывает вполне откровенной: несмотря на всю свободу от предрассудков, она убавила свои лета на один год. Так и признание ее Росмеру и Кроллю неполно, и Кролль заставляет ее сделать добавления по некоторым важным пунктам. И мы вправе допустить, что разъяснение причин отказа выдает только кое-что, с тем чтобы скрыть нечто другое.
Конечно, у нас нет оснований не доверять ее словам о том, что атмосфера Росмерсгольма, общение с аристократом Росмером подействовали на нее облагораживающе и – парализующе. Этими словами она высказывает то, что она знает и что она почувствовала. Но это, конечно, не все, что в ней произошло; также не обязательно, чтобы она могла во всем дать себе отчет. Влияние Росмера могло быть просто ширмой, за которой скрывается другое действие, и есть одна примечательная черта, ведущая нас в эту сторону.