Тогда этот милый нахал показался ей то ли сказочным принцем, то ли просто окультуренным рэппером. Да она и сама не знала толком, что именно покорило ее. И любовная интрижка почему-то продолжилась и переросла в то, что Яне казалось любовью.
Ромка всегда был не совсем обычным, не таким, как другие ребята этого круга. А может быть, именно с ней он и стал немного другим. Но больше всего ей нравились в нем, наверное, некоторая артистичность, которая могла передаться от матери, и иногда суровая прямолинейность, почти как у солдафона-отца.
Но его сестра, Даша, с вечно то зелеными, то оранжевыми волосами и какими-то безумными стекляшками в ушах, браслетами на лодыжках и серьгами в ноздрях, губах и где только можно, раздражала ее. Даша всегда хотела расстроить их связь, ей не нравилось то, что Рома хотел жениться на Яне и всерьез думал об этом. Даша говорила, что Ромке надо найти такую же кикимору, меняющую цвет волос, как хамелеон, и с такими же неустойчивыми моральными взглядами, как и у нее самой.
Но Ромке не нравились такие девушки, и излишняя экстравагантность сестры порой претила ему самому. К тому же Яна была уверена, что Рома ее любит. Он доверял ей, и, может быть, его сегодняшние слезы являлись свидетельством этого самого доверия.
Пока эта ретроспективная кинолента проносилась у Яны в голове, Ромка уже успел свалить ее на пол и жадно, порывисто целовал в шею, грудь, подбородок… Ее ноги уже лежали на его плечах, а он делал с ней все то, о чем она всегда мечтала. И то, чего не позволила бы ни с кем другим никогда.
Он был ее первым парнем, и она не хотела никого другого. Возможно, кто-то сказал бы, что это наивная глупость. В первых рядах будут стоять, конечно же, Даша и ее надутая как мыльный пузырь мамочка, строящая из себя строгую Алису Фрейндлих губернского масштаба. Сама-то в молодости, судя по рассказам Ромки, была шлюшка дай боже… Даже сейчас молодые негритосы глаз кладут и целуют на прощание. А послушаешь ее — так строгий Станиславский в юбке и Немирович-Данченко в блузке.
«Эх, мальчишка, мальчишка!» — думалось Яне, когда Рома с придыханием неотрывно танцевал на ней.
— Милый, ты меня любишь? — спросила она.
— А как же! — почти машинально ответил Роман и продолжил свой танец.
Он был уже почти на вершине блаженства или, как бы выразилась его «великая» мамаша — «в третьем акте пятиактной шекспировской трагедии» — когда неизменно по законам жанра наступает момент кульминации.
И он наступил, этот момент. Только выразился он не в истошном крике, как любил делать экзальтированный Рома в момент оргазма, а в весьма банальном, осторожном стуке в дверь гостиничного номера.