Поскольку фраза была адресована мне, я подобралась поближе к Менделееву и тоже заглянула через его плечо в иллюминатор.
«Скат» шел к поверхности под небольшим углом, и в тусклом, теряющемся в равномерной черноте нашем луче чувствовалось еле заметное движение водной массы. Мало того, сверху, с поверхности, изредка проникали какие-то вспышки света, рассеиваемые толщей воды, но все же хорошо заметные…
— Что это? — спросила я Менделеева. — «Посейдон» подает нам знаки?
— Если бы, — ответил он, и я не услышала в его голосе радости. — Это молнии. Там, наверху, — шторм. Всплывать в такой обстановке — равносильно самоубийству. Нас просто размолотит тут друг о друга на волнах…
Я вспомнила те недолгие секунды пребывания во власти ветра и волн при погружении и не могла не согласиться с ним…
— Что с воздухом? — спросила я. — На сколько нам еще хватит?
— Часа на четыре, — ответил Менделеев, взглянув на манометр.
— Четыре часа — слишком мало для того, чтобы шторм утих, — предположила я. — Так или иначе, но подниматься нам придется… Нужно подумать — где лучше это сделать. «Посейдон» далеко от нас?
Менделеев усмехнулся.
— Хотел бы я сам это знать, — ответил он. — Нас снесло значительно южнее того района, где произошло падение самолета. Определить наше местоположение я не могу даже приблизительно. Половина приборов на «Скате» не работает, повреждены во время падения вместе с самолетом на дно.
— Что будем делать?
Не могу даже ответить, кто из нас произнес этот вопрос. Я посмотрела на Менделеева, потом на Анохина. И у того и у другого на лицах было написано одно и то же. Наверное, то же, что и на моем:
— Что будем делать?
Вопрос повис без ответа. На меня навалилась какая-то апатия. Со мной это бывает, когда я лишена возможности действовать активно и вынуждена просто чего-то ждать. Ненавижу ожидание!
Думать не хотелось. Ничего не хотелось. Руки и ноги ломило, как от долгой и трудной ходьбы, в груди почему-то тоже началось странное покалывание. А в довершение ко всему сильно стали чесаться руки и шея. Я уже растерла себе горло до красноты, а зуд все не проходил. Поглядывая на Менделеева, я заметила, что он часто расправляет плечи, словно от сильной усталости, и тоже расчесывает себе спину и сломанную правую ногу.
«Что за чесотка на нас свалилась? — подумала я. — Может быть, кто-то из них заразил меня этой дрянью?»
Я оглянулась на Анохина. Тот прислонился к стене, закатил глаза и тихо постанывал. Вид у него был совершенно больной.
— Николай Яковлевич! — сказала я Менделееву вполголоса. — А этот Анохин, он здоров? Вид у него что-то неважный…