«Неужто пропадать? Нет, врешь!» — Дорофеев дернулся, силясь вырваться из леденящих объятий. Но тщетно.
Трясина держала цепко. Уже почти по грудь увяз в ней.
Осторожно положив автомат на примятые камышины, ухватился обеими руками за шершавые, холодные стебли. Попробовал подтянуться. Волглый, омертвевший камыш податливо сминался под пальцами. Подтягивался, а камышины словно ползли навстречу, не давали опоры, рвались. «Лечь на бок, ползком…» Попытался, но только еще глубже погрузился. Опоры не было.
Холод трясины все быстрее проникал в тело. Совсем окоченели, словно уж и нет их, ступни. Нестерпимо стынут колени — еще немного, и не согнешь ног. Стужа вползает в тело все глубже, подымается выше. Только до сердца еще не добралась: на груди плотно застегнута шинель. Не так-то скоро промокнет.
«Да неужто не выберусь? Эк угораздило меня! Затянет, и следа не останется…» — Дорофеев с тоской поглядел на высокий темный камыш, плотной стеной стоящий вокруг.
Снова и снова пытался выбраться. Но только силы терял да еще глубже опускался, опускался медленно, но неотвратимо. Стылой гнилью дышит болото уже в лицо.
Сколько бьется он вот так? Полчаса? Час? Два часа? Пасмурно… Или уже вечер? Где-то за камышами, недалеко, постукивают чьи-то пулеметы. Близко передовая. Совсем близко. Он шел правильно. Почти дошел. Если бы не эта проклятая топь!
На время прервал попытки: дух перевести…
…Выйдя с фермы, он уверенно прошагал по уже знакомой тропе до двух елей, потом — по своим недавним следам, глубоким, несмотря на слой опавшей листвы, явственным на загустевшей от холода, напоенной осенними дождями земле. А когда кончились следы, ориентировался по звукам то вспыхивавшей, то смолкавшей стрельбы.
Смешанный лес, осинник, лозняк, камыш. Все сырее становилось под ногами. Ноги вязли уже основательно. Следы тут же заполнялись темной водой. Но чем более тонкой становилась почва, тем бодрее шагал Дорофеев: на болоте наверняка немец позиции не устроит. А за болотом, наверное, свои…
Он прошел, пожалуй, уже все болото. Под ногами твердело. Все быстрее шагал, раздвигая камыш.
И вдруг провалился… И вот бьется, как муха в липучке.
Дорофеев обессилел. Тело сжимал, как в ледяных тисках, холод, а на лбу выступил пот, под пилоткой жарко… Нет, не выбраться. Все камышины вокруг оборвал. А что толку? Закричать? Дать вверх очередь из автомата? Но кто услышит? Кто придет? А если немцы?.. Нет, нельзя кричать!.. Эх, если бы кто-нибудь из своих близко оказался, руку протянул бы… Может быть, только в этом месте такая бочажина, а дальше твердо? Всего на два — три шага сдвинуться бы — и спасен… Но никого из своих возле нет. Мог бы Прягин быть… Да ведь сам его отогнал!.. А правильно ли с ним обошелся? Но как же иначе? Струсил, сбежал — что уж такому верить? Будь Прягин здесь — еще и бросил бы в болоте, побоялся, как бы самому не утопнуть. А может, и нет? Все-таки свой. Неужто солдат солдата покинул бы? Но что там о Прягине…