Я неопределенно пожал плечами. По правде говоря, я и сам не знал, но признаваться не хотелось. В конце концов, Олав — при всех его необычных способностях — всего-навсего девятилетний мальчишка. Не стоит пугать ребенка, и так у него голос дрожит.
Я почувствовал жажду и пожевал немного снега. Еще одну снежную лепешку я приложил к больной ноге, надеясь, что ушиб окажется не слишком плохим. Проклятый Мартин — лягается, как строптивый мул. Ну, ничего, он, по крайней мере потерял свой башмак. В такую погоду ему тоже придется несладко. Надеюсь, он подохнет медленной и болезненной смертью, отморозив себе ту самую ногу, которой пнул меня.
Тут я вспомнил еще кое о чем. Котомка монаха — надо бы исследовать ее содержимое. Я подтащил к себе мешок, который сильно пострадал от удара мечом. Внутри лежал какой-то сверток, завернутый в грязный вадмаль. Ткань тоже превратилась в обрывки, и я попросту отбросил ее. Глазам моим предстало… Ха, я был почти уверен, что увижу обломок Святого Копья, за которым охотился монах. Но нет — внутри лежал мой собственный рунный меч. Очевидно, Мартин прихватил его, надеясь продать Свенельду все разом — и меня, и мой меч, служащий ключом к сокровищам Аттилы.
И я в очередной раз подивился причудливости замыслов Одина, который таким невероятным путем вернул мне мою собственность.
— Тот самый меч, который ты добыл в гробнице Атли? — спросил Воронья Кость, во все глаза глядевший на оружие.
Я повертел меч в руке, любуясь великолепной рукоятью и вырезанными на ней рунами. Даже при здешнем скудном освещении лезвие блестело, словно смазанное маслом. По всей его длине змеился затейливый узор — недаром меч назывался рунным.
— Он волшебный? — Олав протянул палец, чтобы коснуться клинка, но затем передумал и быстро отдернул руку.
Мальчик безмолвно наблюдал, как я снова заматываю клинок в тряпку. Без него, без моего рунного меча, стало даже как-то темнее в нашем убежище.
Потом мы долго сидели молча, прислушиваясь к завыванию ветра. Метель, похоже, и не думала утихать. В щели меж досок задувало, под стенками уже изрядно намело снегу. Голова моя все так же болела, но даже сквозь боль и дурноту я слышал, как мальчишка клацает зубами.
— Придвинься ближе, — сказал я. — Ты совсем замерз.
Олав не шелохнулся. Помолчав какое-то время, он выдавил из себя:
— Я описался… тогда, во время боя.
Видно было, что признание далось ему нелегко. Мальчишка, что с него возьмешь! Больше всего на свете он боится выглядеть трусом.
— Это не важно, — сказал я. — Но если сейчас ты не придвинешься, больше тебе вообще не придется писать.