Почему к ней пришли эти мысли именно сейчас, в его обществе, в его доме?
Ведь она давно перестала быть «иной». Она стала такой же, как все. Маленькой частичкой «агрессивного меньшинства».
Музыку он включил тоже почти забытую — «Вельвет андеграунд», и Женя не выдержала — спросила, где он достал такой раритет. Чтобы убежать от ощущения почти забытой тяжести в душе и одновременно легкости, странной смеси, когда душа начинает снова трудиться…
— Это раньше было достать проблематично, — мягко улыбнулся он ей в ответ. — А теперь — все, что угодно…
Они поговорили о том благословенном «раньше», словно снова окунулись в те дни, когда «все было зеленым и радостным» и они были так юны. Его глаза теперь светились, а улыбка на губах потеряла горькую саркастичность, став почти юношеской. Жене уже начало казаться, что она этого человека знала всегда, просто почему-то они не общались некоторое время. Даже в кафе он ходил то же самое, где можно было оставить записку приятелям. «Почему я вас там не видела?» — спросила Женя. «Может быть, мы просто друг друга не замечали», — ответил он. И Женя возразила, что она бы его заметила. А он сказал — это ей сейчас так кажется… Но ведь он тоже Женю не заметил.
— Или заметил, но сейчас не узнал…
А узнал только что. Разве в прежней Жене легко угадать ту дамочку на высоких каблуках, в дорогой шубе? Жене теперь и самой не нравился ее образ. Потому что ей его навязали, а она не смогла отказаться… Сил не было и уверенности в собственной правоте.
Может быть, он начал узнавать сейчас, когда Женя максимально приблизилась к тому, утраченному, облику?
«И только начала приближаться к собственной душе».
Время текло незаметно и чересчур быстро.
Оно всегда спешит, когда хорошо.
Посмотрев на часы, Женя даже испугалась — оказывается, они проговорили уже больше часа!
— Мне еще добираться, — расстроилась она.
— Почему вы переехали, Женя?
— Так вышло…
Ей совсем не хотелось посвящать его в подробности своей незадавшейся жизни с Панкратовым. И объяснять, почему она решила спастись бегством в свою квартирку на самом отшибе города, тоже… Сейчас вся история виделась ей в совсем невыгодном, даже унизительном каком-то свете. И дело тут было не в банальной измене. Что-то другое. Женя еще не поняла, но догадалась уже — дело было в ней самой. Она в «панкратовский период» казалась теперь самой же себе ужасно жалкой, глупой, раздавленной… И — обыденной, как большая алюминиевая кастрюля.
Или стол. Или телевизор. То есть, проще говоря, Женя Лескова почти пять лет выполняла функции предмета обихода.