Наследное богатство, говаривал отец с завистью и презрением, но для меня это мир, о котором пишут в книгах, это «Ласточки и Амазонки»[40] и Великолепная Пятерка,[41] это пикник у моря и веселый кок, который печет лепешки, и элегантная мать полулежит на диване, и отец с трубкой, который всегда прав, всегда благожелателен, но редко бывает дома. Мне еще нет тринадцати, но я себе кажусь безнадежно старым существом, будто мне отказали в детстве — по крайней мере, в таком детстве, которого я заслуживаю.
Я стучу, из глубины дома доносятся голоса. Мать Леона говорит что-то о миссис Тэтчер и профсоюзах, потом мужской голос:
— Единственный способ это сделать… — и приглушенное звяканье кубиков льда, когда кто-то наливает из кувшина. Потом голос Леона, очень близко:
— Vae, только не о политике, пожалуйста. Кто будет лимонную водку со льдом?
— Я!
Это его сестра Чарли.
Снова голос девушки, низкий и хорошо поставленный:
— Конечно. Давай.
Это, должно быть, Франческа. Имя показалось мне дурацким, когда Леон упомянул его по телефону, но сейчас у меня неожиданно возникает сомнение. Я отодвигаюсь от двери — если кто-то меня увидит, я скажу, что на мой стук никто не отвечал, — и заглядываю за угол дома.
Именно так мне все и представлялось. Позади дома веранда, затененная большим деревом, и мозаика света и тени падает на столы и стулья. На веранде миссис Митчелл, белокурая, хорошенькая, в джинсах и чистой белой рубашке, которая очень молодит ее, миссис Тайнен в сандалиях и простом льняном платье, Шарлотта на самодельных качелях, и, наконец, лицом ко мне, в джинсах, разбитых кроссовках и выцветшей футболке «Стрэнглерз», стоит Леон.
А он вырос. За три недели черты его лица заострились, туловище вытянулось, а волосы, которые и так были на грани дозволенного в «Сент-Освальде», теперь падали на глаза. Без формы он обычный мальчишка; выглядит как любой подросток из моей школы — только есть в нем это сияние, эта патина, результат жизни в таком доме, изучения латыни у Кваза в Колокольной башне, того, что он ест блины с копченой лососиной, а не жареную рыбу с картошкой и пьет лимонную водку со льдом, а не полпинты светлого пива, что ему никогда не приходится субботним вечером запираться в своей комнате.
Меня захлестнула волна любви и тоски — не только к Леону, но ко всему, что за ним стоит. Волна такая мощная, такая необъяснимо взрослая, что в тот миг я едва замечаю возле него девочку, маленькую толстую любительницу пони, о которой он так пренебрежительно отозвался по телефону. И вот она передо мной, и я долго стою, в изумлении и смятении забыв, что нужно прятаться.