— Так, стало быть, ты знаешь все мышиные норки в этом краю? Как же ты нашла дорогу в такой темноте?
— Сначала я шла прямо до Рокка-ди-Папа; не доходя до деревни, у самой подошвы горы, я искала глазами утес, о котором сказывал мне Фелипоне. Там гораздо светлее, нежели тебе кажется отсюда; хотя месяц сегодня в тумане, но все видно. Я знала, что, с небольшим запасом памяти и ловкости, оттуда нетрудно найти овраг. Правда, дороги нет, но расстояние невелико, ты видишь, что я даже не устала.
— Но ты не спала прошлую ночь?
— Спала один час. Уж этого со мной давно не случалось.
Она показала мне на руках и плечах синие следы побоев; говоря мне о мучениях своих, она улыбалась.
— Бедный Мазолино, — говорила она, — я прощаю тебя — вот все, что могу сделать. Но тосковать о тебе не буду. Теперь, соединившись с тем, кого я так люблю, я жалею, что не пострадала еще больше; прошлые горести несравненно меньше теперешнего счастья!
Я уговорил ее отдохнуть. Она легла на постель из песка и листьев и, положив голову на мои колени, заснула тем тихим, прекрасным сном, на который я не могу налюбоваться. В немом восторге провел я всю ночь, глядя на нее; я ничего не думал; я жил только одной мыслью: «Теперь она моя, и навсегда!» Все окружающее казалось мне восхитительным, звонкий голос каскада превратился в небесную музыку. Слабый свет фонаря рисовал на разбитой стене какие-то странные и забавные тени. Лоскут драпировки, прикрепленный снизу камнями, надувался, как парус от свежего дыхания водопада, Этот остаток какого-нибудь старинного украшения Мондрагонского замка, без сомнения, занесенный сюда Винченцей для доктора, был не обрывок ковра, как я думал сначала, но просто старая масляная картина на полотне, вырванная из рамы, дурное подражание плохой кисти Альбано, изношенное, истертое, полинялое, но посредине еще как-то уцелел бледный, жеманный амурчик, рисовавшийся на тусклом фоне темного пейзажа. Мне казалось, что этот бедный купидон грелся в теплой атмосфере нашего очага, и в радости, что снова видит свет, порывался со своего фона, в который так жестоко влепил его художник, порывался, подобно ночной бабочке, сжечь свои ощипанные крылья на свечке.
На рассвете моя милая Даниелла проснулась и тотчас собралась идти в Грота-Феррата, куда отнесли трупы двух разбойников, поручив их базилианским монахам. По бандитам, умершим без исповеди, в смертном грехе, могло только личное участие возносить молитвы, и тела их могли быть преданы земле лишь в стороне от освященного кладбища.
Расставаться еще раз с Даниеллой было для меня новым мучением. Теперь мне казалось, что как только она на два шага отойдет от меня, я снова утрачу ее; я беспокоюсь о ней, как самая раздражительная, самая мнительная мать беспокоится об единственном ребенке.