Однажды, вскоре после начала учений, ко мне явился командир второго взвода моей роты с сержантом — командиром отделения. Я в это время брился, стоя у зеркала. Герхард и Рудольф болтали за столом в ожидании завтрака, который должен был подать нам хозяйский слуга. Накануне мы отмечали производство Герхарда в старшие сержанты и засиделись допоздна. Рудольф остался ночевать у нас.
Офицер остановился за моей спиной, отдал честь и доложил, что один из его солдат минувшей ночью изнасиловал десятилетнюю девчонку.
— Повесить сукина сына! — распорядился я. — И как можно скорее! Мы не имеем права восстанавливать против нас гражданское население. Идите и исполняйте!
— Но сэр… — медлил офицер.
— Что еще? — спросил я недовольно.
— Этот солдат здешний. Его отец уважаемый человек — владелец бакалейной лавки, мельницы, игорного дома и ночного бара.
— Как?! Ведь в Легионе служат только иностранцы!
— Формально он иностранец. У него кубинский паспорт. До шестьдесят восьмого года он жил у матери на Кубе.
— Ну что ж. Тогда повесьте и отца вместе с ним, ибо негодяй рождается только от негодяя. Ступайте!
Офицер не двигался. Я выстрелил в него через плечо, глядя на его отражение в зеркале. Он грохнулся на пол за моей спиной.
— Ты понял, за что я убил его?
Мой вопрос относился к остолбеневшему от неожиданности командиру отделения. Сержант молчал.
— Я убил его за то, что он посмел усомниться в правильности моего приказа. Теперь этот приказ исполнишь ты.
— Слушаюсь, сэр, — пролепетал сержант и мгновенно исчез.
Рудольфа, никогда не видевшего, как убивают людей, мой поступок поразил. Он рассеянно простился с нами, вскочил в свой спортивный ракетовидный «Бьюик» с открытым верхом и умчался в Ла Палому. Мне этот человек был нужен, и я с сожалением подумал о том, что, очевидно, переборщил и отпугнул его. Однако на другой день Рудольф как ни в чем не бывало снова явился к нам. Через некоторое время он признался, что долго размышлял над тем, правильно я сделал или нет, ухлопав лейтенанта, и пришел к выводам, оправдывавшим мое поведение. Буххольц-старший, узнавший от сына о том, как я командирствую, заявил, что с этой сволочью нельзя иначе и что капитан Фогт по своей натуре есть истинный немец.
Между тем слухи о моей невероятной жестокости, граничащей с самодурством, многократно преувеличенные, расползлись по батальону. Солдаты и офицеры старались не попадаться мне на глаза, когда я прохаживался по расположению роты. Любая высказанная мною прихоть исполнялась молниеносно с величайшим рвением.
— До чего они боятся тебя! — сказал как-то Рудольф с оттенком зависти.