Потом Саид вдруг вспомнил. Спросил товарища:
— Они здесь? Они не уехали?
— Нет…
Другой добавил:
— У немцев, за лагерем.
Азиз подошел к нему, когда смеркалось.
— Вставай!
— Не могу.
На колени опустился Азиз, стал просить, как ребенка.
— Собери силы, встань, брат.
— Не могу.
Помолчал Азиз. Жалостливо посмотрел на больного. Поднял глаза на хоровод белых звездочек, летевших с потолка, на бугорок. Это было единственное светлое пятно в бараке. Все уже тонуло в предвечерних сумерках.
— Если сейчас не встанешь… никогда больше не встанешь, — изрек он философски. — Ночью они уедут…
Ради них он встанет. Должен встать. Снова охватил озноб, едва лишь откинул шинель, едва поднялся на локти.
— Я сказал о тебе… Ждут…
— А ты?
— Зачем спрашиваешь проводника о дороге?..
Рядом слышали. Молчали. Даже не смотрели в их сторону.
Встал. Поддержал Азиз. Помог подняться и подхватил под руку, когда пошли.
«И все-таки тебя надо убить, — подумал Саид. — Убить, как бешеного шакала… — Его качнуло. Голова пошла кругом. Если бы не Азиз, ноги не выдержали бы. — Только кто это сделает? — Саид задохнулся от невероятного усилия. — Кто? Я сам падаю».
За бараком их подхватила метель. Ударила, понесла. Он шел спотыкаясь, цепляясь носками сапог за сугробы. И снова его поддерживал Азиз. Бережно.
— Эффенди Исламбек!
Ему протянул руку президент. Помог сесть. Позже он слышал, что Мустафа Чокаев всегда был вежлив и предупредителен, подчеркивал свое воспитание.
Тепло. Тепло, как дома. На столике чай и крошечные булочки. Настоящие булочки. Главное, чай. Он уже забыл, как он выглядит, как пахнет. Мустафа протягивает ему стакан, не пиалу, стакан, но это неважно, черт возьми. Важно, что чай. И аромат чая. Не эрзац.
Тот, кто сидит рядом с президентом, мужчина средних лет, смуглый, с большими навыкат ферганскими глазами, прижимает руку к груди, показывая этим, что хозяин угощает от всего сердца. Сам Чокаев не догадался это сделать. Или европейский этикет не позволяет ему снижаться до восточных традиций.
Саид принял стакан. Ожег пальцы, но только улыбнулся — в руках был чай.
— Эффенди Исламбек, — повторил Мустафа. Впервые он услышал это слово, обращенное к нему: «Господин». И смешно и противно. Нелепо даже. Неужели они, сидящие здесь, не понимают, как это глупо. Расчет на самое низкое в человеке. По смущению, по глазам, что ли, Саида Мустафа догадался о его мыслях и поправился.
— Вам непривычно подобное обращение… но мы, тюрки, — он подчеркнул «мы», включая сюда и Саида, — высоко ценим человеческое достоинство… Вы скоро поймете это…
Мустафа сделал паузу. Задумался. Кажется, побрел куда-то далеко, к истокам, побывал там, вздохнул и вернулся неторопливо к Саиду.