Гук быстро провёл рукой над столом и, откинувшись на спинку стула, раза два фыркнул, стал говорить спокойнее:
— Чтобы наслаждаться настоящим, чаще всего приходится отказываться от прошлого… Но у вас, конечно, идеалы, идеи… Только что они вам дают? Что у вас за жизнь? «Ночь, фонарь, аптека, тусклый свет…» Так, кажется, у Блока? Вы же спите плохо по ночам, ходите с оглядкой, как зверь, настороже: вот-вот схватят!
Гук ехидно улыбнулся и вложил в следующие слова как можно больше злорадства:
— Ну, уж если схватят… Допросы, пытки, иголки под ногти, раскалённые щипцы… О-о-о! Среди них есть великие мастера! Они не позволят вам умереть сразу, не-е-ет! Они будут держать вас на той грани, когда человек или теряет рассудок, или раскалывается. Так что, не надейтесь стать героем.
— А если выдержу?
— Вы-дер-жи-те? — Гук с насмешкой покачал головой. — Есть другой вариант: не попадётесь и всё-таки вернётесь к своим. Ну и что? В лучшем случае вам повесят на грудь медаль. И это за все мытарства. Разве жизнь стоит какой-то железки?
Гук поднял голову с видом явного превосходства:
— Вы, конечно, живёте впроголодь, пьёте кофе из желудей, курите дрянные папиросы, мёрзнете в сырой комнате… У вас, я уверен, даже женщины нет, потому что вы боитесь: вдруг она окажется агентом гестапо. Какое тусклое существование. А я не могу и не хочу жить без женщин, без всего, что вы здесь видите. А хотите, я и вам обеспечу всё это (жест над столом)? И женщину тоже. У меня их сколько угодно!
Зигфрид, попивая коньяк, с интересом наблюдал за Гуком. А всё-таки прелюбопытнейший экземпляр, в котором трусость соединяется с отчаянной наглостью, моральная нечистоплотность с чувством тревоги за близких. То, что Гука волновало положение матери, не ускользнуло от Зигфрида. И вообще, не так уверен, как хочет показать, потому и бледен, и порывист. Да-а, наверное, не так-то легко быть предателем, даже если пытаешься выдать это за разумный подход к обстоятельствам.
Интересно, когда и как закладываются в человеке низкие качества? Ведь он учился вместе с ними в школе, читал те же книги, носил пионерский галстук и на торжественных линейках вместе со всеми отвечал на клич: «Всегда готов!» И вот оказался не готов к самому главному — жить вместе со своим народом, со своей Родиной.
— Молчите? Только скажите, и у вас будет всё! — настаивал Гук.
— Довольно! Надоело! — голос Зигфрида стал жёстче. — У меня нет тяги к блуду и роскоши. Поговорим о другом. Люди, которых фашисты пытают, расстреливают, вешают, — твои соотечественники. Ты никогда не думал о своей вине перед ними? Рано или поздно, но ответ держать придётся. Тебя поставят перед людьми, которым ты не сможешь взглянуть в глаза. Вот это будет пытка!