То видел себя со стороны, как я сумерничал у костра и удивлялся ярости огня. Сколько света, жара, шума! А от чего? От какой-то маленькой спички-замухрышки, слабенького язычка пламени. От чего пламя у спички, до меня еще доходит: трение, резкое нагревание и — вспышка. А что такое огонь в костре: пламя в метр, треск, жара, — убей бог, не пойму. Со школы еще помню: горение — это процесс окисления. Тогда было понятно, не удивлялся. Повзрослел — стал дураком.
А завтра — косьба. Поднажму, думаю, дня три и, если погода даст, загребу кошенину в валки, в валках повялится часа три-четыре — сложу в копны. Вечером сбегаю в деревню. Сережку прихвачу с собой, он к тому времени из пионерлагеря вернется. Хоть и невелика еще от него помощь, но на стогу стоять — гож, да и на мотоцикле пускай потрясется, копны повозит — это ему в охотку.
Поскребывали еще в голове всякие мысли-загогулинки насчет того, как прицеплять к мотоциклу волокуши, чтоб трелевать сено на малом газу… Потом представилась мне копна духмяной кошенины, ползущая за мотоциклом, я видел, как подкрадываюсь к ней, падаю в зеленую шуршащую благодать, долго падаю и до самого дна, пока не напоторчился на острый сучок волокуши. Тут я вскрикиваю и разжмуриваю глаза: будто бы вижу за столом на веранде трех здоровенных парней. Лиза ставит на стол кастрюлю тушеной картошки. От картошки такой пар по всей веранде, что я его спервоначалу принял за туман.
— А это, — спрашиваю Лизу на ухо, — что за гости?
— Совсем мужик спятил, — громко говорит Лиза. — Сыновей своих гостями звать стал.
Мне хоть сквозь землю провалиться — до того стыдно перед этими парнями: вдруг и правда мои сыновья, а я их не признал. Не допускал я еще такой оплошки.
Но — сомненье берет.
— Лизавета! — строго говорю ей. — Они что? Скрытое приданое твое?
— Если б приданое, так на тебя б, дурака, не смахивали.
Пригляделся — точно! Все черти шляпоносые. Мои, значит.
Да когда же они могли появиться-то? Есть у нас один, Сережка, сопляк еще, так я его уже пятнадцать лет знаю. Этим лбам не меньше двадцати каждому, а первый раз вижу. Отчего же Лиза-то скрывала?!
А тут смотрю — три руки ко мне с рюмками тянутся и говорят парни в один голос:
— Давай, отец, выпьем за новый трактор.
Отцом назвали, значит, взаболь сыновья — не подделка.
— Мы, — говорю на всякий случай, — еще и старый не обмывали. Что за трактор-то? Чей?..
По-моему, мы и не выпили, и картошки не попробовали. Зря Лиза старалась.
Сидим будто уже на каком-то высоченном балконе, я головой верчу, глазам своим не верю. Внизу, под нами, — поля, похоже, что огарковские, но до того аккуратные, будто нарисованы. Разлинеены они тропками или канавками на одинаковые делянки, по три-четыре гектара каждая. На одной делянке красный цвет по зеленому полю — клевер цветет, другая — голубая и зеленая, словно небо рассыпалось по полю, — лен, значит. На третьей — жито, дальше — картошка, еще дальше — чистые пары́, по другую сторону — охожа, и гуляют по ней гладкие чистые коровы.