Потом еще больше на меня волнение навалилось. Три сына — хорошо, конечно, и уж совсем неплохо, что все уже взрослые, работники, рассудительные ребята и хозяева. Но ведь сон это, всего-навсего сон…
И вдруг вспомнил я, что сегодня четверг и что сны на четверг сбываются. Тут и коса выпала из рук. До работы ль сейчас, когда такие события в твоей личной жизни!
Маханул я домой. Допрошу, думаю, Лизу, может, правда решилась она и понесла на сороковом своем годке.
Да зря бегал. Сон, хоть и на четверг, оказался не вещим…
А Кривое колено я подвалил за четыре дня. На третий четверг мы с Сережкой сметали последний, седьмой стог.
Осенью на общеколхозном собрании председатель дал мне конверт с премией, и я решил-таки на эти деньжонки приспособить к своему «Уралу» вал отбора мощности.
— Господи! Как хорошо! — вздыхаю всякий раз, когда поезд мой укает и стукотит уже в родных березниках, и я на радостях готов осенить свой некрещеный лоб крестным знамением. — Скоро деревня моя. Хорошо жить на белом свете!
Какое там — скоро?! От станции до моего Сухолжина пять пеших верст. Да пока доедешь до станции, полпачки выкуришь — до того длинна дорога к родимому дому.
Леса, леса плывут по обе стороны, теснят, сужают дорогу; ветки, которые понахальней, норовят схлестнуться над поездом, по зеленому тоннелю его пустить. Если б топор задремал, так была б лесам воля: схоронили б под собой дорогу, укрыли б рельсы палой листвой и мхом, переварили б чугун в чернозем. Да топор не дремлет — железо воюет за железо.
А «чугунка» наша тихая. Почем мне знать, каким чудом уберегла она свой прежний нрав. Об этом только Иван Титыч, начальник станции скажет. И он, по-моему, рад, что тихая, — работа без нервов. Потому и трудится долго. Как в мальчишках еще первый раз запомнил я его горбатый нос под козырьком красной фуражки, так и по сей день красная фуражка и горбатый нос всегда вместе. Их разлуки я не представляю, до того они привыкли друг к другу.
Наперед знаю: едва наш поезд вырвется из лесу, укнет от радости на всю дурягу да громыхнет по мосту через речку на подъезде к станции, Иван Титыч уже наготове. Сперва сдунет пыль с микрофона, а дунет-то так добросовестно, что затрепещут березки под динамиком на столбе и воробьи порскнут по сторонам, потом сообщит о нашем прибытии и явится на перроне самолично. Маленький, толстый, катышок катышком. Но попробуй в такую минуту подступись к нему! Козырек фуражки упирается в горбину носа, поэтому Иван Титыч голову держит откинутой назад, будто выбирает из рюмки последний глоток. Таким манером у него одним выстрелом три зайца наповал: и государственность во всем обличье, и выше ростом делается, и видит все, что надо по службе, но не выше вагонных окон. Успевает, между прочим, и поздороваться с кем надо, и ловко поймать штуковину из проволоки, брошенную ему машинистом тепловоза, и прикрикнуть на баб с молокозавода, которые торопятся погрузить фляги в багажный вагон, и попрощаться с поездом поднятым вверх кирзовым, потраченным мышами чехлом из-под флажков.