— Очень хороший костыль. Лучше батькиного, — похвалила мать, примерив его под левую руку, когда Генка помог ей подняться. Правую руку ее он положил себе через плечо, сжал на груди запястье. И они пошли.
Оказалось, что мать он уже перерос — ему приходилось сгибаться до уровня костыля. Спина скоро заныла, но Генка крепился, лишь бы матери легче было волочить ноги, а на вопросы ее отвечал:
— Чего мне сделается-то? Ничего не сделается.
Когда мать начинала задыхаться, а лоб ее покрывался капельками пота, Генка усаживал ее на пенек или бугорок. Сам разваливался рядом на траве и думал, что не от хорошей жизни обезножевшая мать пошла косить по шелепнягу, что и косит-то, оказывается, уже не первый день. И скрывала. Тогда еще, наверно, когда решилась попытать счастья, поняла, чем кончится Генкина работа в Трестунах.
Так, с остановками, черепашьим шагом, дотащились до дому. Генка усадил мать в постель, положил ей под спину три подушки. Тут же, у кровати, они похлебали щей, поели ржаных колобушек.
Потом Генка до самого вечера, как белка в колесе, крутился по разным хозяйственным делам.
И Алину доил сам. Давно уж Алина подпускает его без материных кофты и платка. Молодец, корова! Молока она дает меньше, чем самые удойные коровы в деревне, зато у нее не молоки, а сливки. Несколько раз, правда, она хлестнула Генку хвостом. Но не специально же — отбивалась от прилетевших за нею с пастбища слепней. А так ничего.
— Вымя-то подмыл? — спросила мать, когда он уже цедил молоко по кринкам.
— Подмыл, мам, подмыл, — ответил Генка.
Подмыть он заленился. Только протер мокрой тряпкой соски да низ вымени.
* * *
На том конце деревни затарахтел и смолк трактор. У Генки в руках крутнулся сковородник, сковорода грохнулась ребром на кирпичи, рассыпалась соль, только что прокаленная на огне. Горячая соль должна высосать из материного позвоночника болезнь.
— Что там у тебя?
— Ничего. Сейчас вот соль принесу.
— Иди, сынок, посумерничаем. Слышишь, артель с покоса вернулась…
Генка, словно боясь один на один остаться с рассыпанной солью, быстро и кое-как собрал ее в мешочек и принес матери.
— Завтра за фельдшерицей надо ехать, — говорит он.
Мать вроде бы не слышит.
— Расскажи-кось, что там стряслось, — просит мать.
Он рассказал.
— Не суди, Геня, Маруську строго. Она — больной человек.
— Вот те раз! — недоумевает Генка. — За двоих может работать, а больная.
— Сердцем она больна.
— Сердечница, что ли? — по-прежнему не доходит до Генки.
— Дай-кось еще рушник. Жжет что-то.
Мать с трудом ворочается, под нею похрустывает матрац, набитый соломой.