Поезд
Гамбургский поезд стоял, по своему обыкновению, два часа ночью в чистом поле. В качестве компенсации за опоздание пассажирам отдали на разграбление ресторан — я подошёл одним из последних и попросил горячий шоколад, стоя по колено в куче упаковок. Набил себе карманы карамельным печеньем. Понадобилась ещё крышечка для стакана, чтобы удобнее нести его в свой вагон. Официантка молча протянула мне упаковку из двадцати крышек — и я понял, что награбленное уже разграблено и наступил военный коммунизм. По домам в Гамбурге ЖД развезла нас на такси.
Ахматова
«Отчего русские всё-таки так много пьют?» — итальянский гость расспрашивает о Сибири, Горбачёве, Солженицыне и святейшем патриархе. «Видимо, сказывается экзистенциальный ужас перед бесконечными заснеженными пространствами». Глаза гостя загораются, и я понимаю, что через час такой беседы он будет готов совершенно на всё. Героям вообще (и простым романтикам в частности) отдаются не только женщины.
На азиатской вечеринке местной прессы народ оживлённо оценивал крабовые коктейли и сладкие куриные грудки. Можно было для смеху сразиться на ринге в надувных костюмах борцов сумо. Откуда-то возникла и сразу обросла шлейфом поклонников Настоящая Звезда. На стены проецировались фильмы с побоищами и окровавленными узкоглазыми воинами. Но это вроде бы никому не портило аппетит.
«Смерть Бодлера, ля морт, — это прежде всего женщина», — следующим вечером, с музыкантами и славистами. Возникшая в Гамбурге после трёх лет отсутствия Лиза Керхер, барышня и венская актриса, а не суетливая студентка, вела вечер в новой Николайкирхе. К первому струнному Сметаны, в котором он глохнет на ми, и Шубертовской «Девушке и смерти» подавали соответствующие стихи. Ахматову, лишённую рифм, но до гусиной кожи убедительную в немецком переводе.
Лиза в «Старбаксе» у Альстера, где мы, собственно, и нашлись накануне: «Я ходила по городу, у меня не было наличных, а карточку отказывались принимать. Просто пришла сюда и сказала, что мне нужен кофе».
Самое главное
Смородина уже везде отцвела, но со мной теперь всегда её запах. Дни, когда становится меньше стресса, — хотя, говорят, темп моих событий и без того расслабленный, — кажутся совсем дачными. Разговаривая по телефону, я незаметно для себя самого спускаюсь к воде и возвращаюсь, сделав крюк или круг, домой. С тех пор как перестраиваются Миллернтор и окрестности, кратчайший путь между домом и работой — через Репербан. Раньше мне было не по себе маневрировать на велосипеде между машинами и пешеходами, а теперь привык. Я мотаюсь в свободное время по городу или просёлкам и покупаю себе, если проголодаюсь, булку с рыбой и луком. Валяюсь на солнце, листаю, не дочитывая до конца, книги. Если я встречаюсь с мужчинами, то меня не беспокоит, как я одет или что я говорю. Я оставляю за собой право обрывать на любом месте разговор, забираться в чужую постель или выставлять чужого человека из своей именно тогда, когда этого меньше всего ждут. Ночью я оставляю открытым балкон. И мне сейчас почему-то ясно: если хочешь, чтобы тебя любили, — не делай ничего, ради бога, чтобы не спугнуть. С тобой февраль, март, апрель и запах смородины.