Он недолго и горячил – водил хуем туда и суда, тыкал в нежны бока у пизды, матку смущённую резво мял головой, да подныривал под невесть куда, где самый ох живёт – как с услады такой, от начала жнитьбы неизведанной, застонало у женщины всё под сердцем самим, да пошёл горлом вскрик, пиздой дождь. «М..м..милай!!! Милай!.. Милёнушка… миленький мой…», никогда не умел понимать: отличается плач от радости у таких с глузда-прыг особ? А она задыхается-лащется, да махает под ним навстречь счастью случившемуся поливающею полок пиздой. Хорошо стало враз и ему… Запустил струю теплотворную в разведённые недра любви. Даже вспукнулось капельку женщине от блаженства ей внутрь понахлынувшего!
Он же не отпускал враз. Вынул хуй из разверстой пизды и внимательно пронаблюдал жар последних конвульсий с ней стрясшихся. Хороша, да мокра! Аж языком ему щёлкнулось – так вдруг дело трудов своих приглянулось. «Войти…». «Дай, красавица-ласточка, мне пожить в тебе, а?». А ей же - ей-же-ей - всё равно! Ни согласия, ни несогласия от неё сейчас в жисть не допросишься: только смотрит улыбкой на небо сквозь потолок и в его голос ласковый вслушивается, как в небесный ноктюрн.
И тогда он понюхал красу, глянул раз ещё внутрь, раз на бабоньку и уже весь в напоре страстей лакомый мех её чёрной волнушки улакомил, да медовик-баловень как ягадку ту языком своим три раза крепко обвил. От незнаемой ласки вскинуло женщину вновь станом вверх на полке́, отхватило дух, да закачало ублажаемую пизду мирно волнами. Будто в сон вошла. Язык стелется по медовику, редко в ныр идёт, норовит больше из медовика сделать шишку торчащую розовую. А как стала та шишка восставшая сама лезть в рот ему, да дрожать до вот-вот уж любовно уссания, так и вник к своей ласточке-девочке в саму суть… Ещё вместе кончали: и женщина жалась пиздой, да поохивала, пустивши струю; и сам он с интересом вниз под свой теперь женский живот глядел – это вот красота!
А уж потом кому – жать, кому – спать. Полноединый телу стал командир. Звать как, понял – Глафирой Петровною. Из почётных колхозница, знатная. Взял за жопу теперь за свою. Бела, здорова, жарка. Нравится. Ну да жопа теперь позади – сильно не оборотишься. Он пошёл в раздевальню до зеркала – раскорячиваться, да смотреть, какая досталась краса походить.
Рассмотрел: хороша! Икры ниже колен до самих босопят загорелые, крепкие, а коленями как полоса прошла – там подол не запустит зайцев солнечных озоровать. По плечам только солнце побаловалось, да в запазуху с лица полукруг. А ядрёные сиськи висят белым-белые, по ним розовы, почти в ладонь кругляши чуть пупырятся, да в средине малины сосков зря торчат сосать некому. Пуп хорош, да глубок, и живот мягок, да закруглён. А из-под живота тёмный рус, треугольник большой – совершенно не видно пизды. Он колени тогда вжал до зеркала, подприсел, покопался руками в пизде, да за уши красу растянул во все стороны. Вот где ширь глубока! Залюбовался, глыбжее присел, клитор вздёрнулся… А тут на! Дверь от улицы скрип, да хлоп, и уже на пороге стоит, глаза синие круглые, да ладно б там кто…