Я не удостоил взглядом ни собора с черной от дождя башней, ни старинных домов, окружавших его, словно толпа разряженных слуг. Передо мной был только рассевшийся на софе перед телевизором Бородай, слева от него — мать, справа — спорившие о том, кому первому взбираться к нему на колени, сестры, у ног — Ларри, предатель-пес.
Пока Поппельуэллы поверх моей головы спорили о том, в каком году был построен собор, я видел мою осиротевшую комнату и мое опустевшее место за партой в старой школе. Не то чтобы я особенно охотно за этой партой сидел, но теперь уже сама мысль о ней трогала меня до слез… которые я утирал Альминым, пропитанным лавандой, словно ядом (и между тем уже коричневым от шоколада), носовым платком.
Все остальные воспоминания о дне моего приезда окутаны туманом тоски по дому, но стоит мне поднапрячься, как все же всплывет пара размытых картин: вот ворота перед старым домом, где расквартированы ученики интерната («Построен в 1565 году, Йон!» — «Вздор, Эдвард, в 1594-м, а здание, где он будет ночевать, — в 1920-м»), вот узкие коридоры, комнаты, пахнувшие чужбиной, чужие голоса, чужие лица, еда, настолько по вкусу походившая на ностальгию, что мне едва кусок в горло лез…
* * *
Поппельуэллы определили меня в трехместную комнату.
— Йон, это Ангус Мальроней и Стьюарт Креншау, — объявила Альма, втолкнув меня в комнату. — Я уверена, что вы станете лучшими друзьями.
«Да неужели? А если нет?» — думал я, рассматривая плакаты, развешанные на стенах моими будущими соседями. Конечно, при этом нашелся плакат одной рок-группы, которую я ненавидел. Дома у меня была отдельная комната с вывеской на двери, гласившей: «Посторонним, а также членам семьи вход строго воспрещен» (пусть даже моя младшая сестренка этого и не могла прочесть). Ни рядом, ни подо мной никто не храпел. Никаких грязных носков на моем ковре (кроме моих собственных), никакой музыки, которую я терпеть не мог, а на стене — никаких плакатов рок-групп или футбольных команд, к которым я питал отвращение. Интернат. Моя ненависть к Бородаю была достойна Гамлета (правда, нельзя сказать, чтобы я тогда имел о Гамлете хоть какое-то представление).
Ангус и Стью изо всех сил старались меня подбодрить, но я был слишком удручен, чтобы сподобиться на нечто большее, чем только запомнить их имена. Я даже не взял леденцов, которые они достали для меня из своих тайных (и находящихся под строжайшим запретом) кладовых со сладким. Когда вечером позвонила моя мать, мое поведение не оставило больше никакого сомнения в том, что она пожертвовала счастьем единственного сына в угоду бородатому чужаку, и я положил трубку со свирепой уверенностью, что она проведет такую же бессонную ночь, как и я.