Я видел, в ее глазах стояли слезы, но от меня она явно ожидала взрыва ликования. Вместо этого я сидел с эклером в липких от сахара пальцах и мог думать только о том, как Бородай устроил засаду с Цельдиным ружьем в кустах на кладбище в Килмингтоне.
— Я думаю, все это глупости, мама, — услышал я сам себя. Мне бы себе язык откусить!
Мама вытерла салфеткой с глаз слезы, размазав при этом тушь для ресниц.
— Ты что, разыгрываешь меня? — спросила она раздраженно.
— Нет, правда! — ответил я, понизив голос (три пожилые особы уже вытянулись по направлению к нам). — А те вопросы, которые он задавал… я… то есть я считаю их действительно дельными.
Не знаю, что на меня такое нашло. Это Лонгспе, что ли, извлек на свет божий мою благородную сторону? «Идиот! Ты же навсегда можешь избавиться от Бородая! — шипело мое вовсе не такое уж благородное существо. — Ну давай же!» — А благородная сторона на это хитро отвечала: «Ах вот как? Значит, ты и Эллу больше знать не желаешь? Ведь он в конце концов — ее дядя, будь он неладен!»
Моя мать все еще недоверчиво глядела на меня.
— Правда дельные вопросы? — сказала она.
«Неверная тема, Йон! Ну давай же, отвлеки ее».
— Мам, — сказал я и подкрепился еще одним куском эклера, отчего говорить мне стало совсем не легче, — по сути… по сути, я не хочу домой. Мне и здесь хорошо. Почему бы тебе не выйти за Бородая? А я буду приезжать каждые вторые выходные на побывку.
— Ах, Йон! — пробормотала она и разразилась слезами.
Они хлынули у нее потоком, и одна из пожилых дам, подойдя к нам, протянула ей носовой платок (довольно-таки отвратительный — с розовыми углами и с вышитыми розами). Взгляд, который она при этом бросила мне, явно выражал, что она не слишком-то высокого мнения ни обо мне, ни о детях вообще. Но моя мать испачкала вышитые розы тушью для ресниц и принялась хихикать. Взгляды, которыми по этому поводу обменялись пожилые дамы, показывали, что они и о хихикающих матерях были не больно-то высокого мнения.
— Мам! — прошелестел я через стол. — Все будет хорошо! Я могу наведываться каждые выходные!
— Ах, Йон! — прошептала она и суетливо протерла себе еще раз глаза. Потом она перекинулась через стол, подтянула меня к себе и прижала меня так сильно, что я уже думал, что она меня никогда больше не отпустит.
Когда она меня наконец отпустила, она выглядела вполне счастливой. Она даже улыбнулась трем пожилым дамам. Затем она отдала черный, влажный от слез носовой платок, и мы, спустившись по лестнице, заплатили за мои эклеры и ее кофе.
Стоял чудесный день, теплее любого другого, какой мне до сих пор доводилось увидеть в Солсбери, и мы за болтовней о моих сестрах, о нашем псе и о том, что у Бородая аллергия на его шерсть, в один прекрасный момент опять очутились на дворе перед кафедральным собором.