Его маленькая, робкая, болезненно респектабельная мать послала за Тео в тот вечер когда его привезли домой, и, несмотря на панические протесты миссис Дьюк, Тео побежала к нему в одиннадцать часов вечера.
— Еще немного продержусь. Очень ослабел, но все на месте. Выкарабкаюсь… если ты этого хочешь. Не прошу тебя о любви. Все, что мне надо… знать, что ты хочешь, чтобы я жил. Заставил их отправить меня домой. Море перенес хорошо. Но ослабел. В Нью-Йорке схватил тиф. Обнаружилось только в поезде. Теперь ничего… Только очень болит. Болит, болит, болит, каждая клеточка болит. Неважно. Вот снова тебя увидел. Могу теперь умереть. Наверно, и умру.
Тяжело дыша, он выталкивал одно слово за другим, а она стояла на коленях возле кровати и не знала, любит она его или ненавидит, отпугивает ее эта костлявая рука, простертая к ней из могилы, или ее притягивает к нему горячее желание вылечить его душу, вдохнуть в нее волю к жизни. Но одно она знала: весь ее опыт, приобретенный в Красном Кресте, не помог ей, когда она соприкоснулась с кровоточащей живой жизнью… особенно кровоточащей и живой, когда она выкарабкивается из трясины смерти.
Тео переспорила миссис Линдстром, вызвала сиделку и доктора Роллина — Роллина, специалиста по внутренним болезням.
— Парень в порядке. Только мало сил, чтобы бороться как следует. Постарайтесь подбодрить его, — сказал доктор Роллин. — Счет? Мой счет? Он же солдат, верно? Неужели вы думаете, мне самому тоже не хотелось в армию? Где еще найдешь столько интересных пациентов? Да. Признаюсь. И чтобы дураки отдавали мне честь. А пришлось остаться дома лечить глупых баб. Брать деньги солдата? Не приставайте ко мне, — ворчал он, складывая стетоскоп, закрывая сумку и стараясь отыскать шляпу, которую миссис Линдстром из вежливости припрятала.
Каждый день после работы Тео устало плелась в дом Линдстромов — чистенький, тщательно прибранный дом, где в гостиной стоял покрытый кружевной накидкой комод с позолоченной раковиной и двумя парадными фотографиями родственников из Норвегии. Она наблюдала, как Стэси возвращается к жизни. Его руки, желтые и высохшие, как у голодающего китайца, снова стали розовыми и крепкими. Суставы перестали выпирать из-под кожи.
Когда Тео так неожиданно увидела его в первый раз, ее захлестнула нестерпимая жалость. Выручили ее в равной мере его насмешки над собственной беспомощностью и его раздражительность. Хотя он сразу послал за ней, вначале ему, по-видимому, были неприятны все, кроме сиделки. В свинцовых пучинах боли ничто не имело для него цены, кроме покоя. Глоток холодной воды значил больше, чем война. И даже когда он снова стал доступен человеческим чувствам и с нетерпением поджидал прихода Тео, в их разговорах не было ничего интимного. Когда он уже был способен, не задыхаясь, произнести несколько слов, она сделала попытку возродить его мечты о богатстве, которые были ей так ненавистны.